Принципы Эльдара Трамова: на столетии Юлии Борисовой великая актриса как будто незримо присутствовала на сцене

ИЗ ДОСЬЕ “МК”

Окончил театральный институт им. Бориса Щукина. Занят в спектаклях «Царь Эдип», «Наш класс», «Танго между Строк». Как режиссер поставил спектакли «Обратная сторона медали», «Говори со мной!». Его театрализованный концерт в честь открытия Дома Вахтангова на центральной площади Владикавказа в 2022 году стал событием года. И сейчас он готовит такой концерт на фестивале «Вахтангов. Путь домой» на центральной площади столицы республики Северная Осетия — Алания.

— Эльдар, ты делаешь спектакли, о которых говорят. Как нужно так рассказывать о человеке, о котором не знают люди нового поколения, чтобы они полюбили его? Чтобы он был не памятником, а их современником?

— Не знаю, честно, не буду лукавить. Все началось с вечера Василия Семеновича Ланового — он мой учитель и во многих начинаниях давал мне импульс. Это он первым сказал, что мне надо вернуться в институт и начать преподавать. Так и произошло, и, собственно говоря, эти спектакли памяти тоже были с его подачи. Делая посвящение Василию Семеновичу, я руководствовался только большой любовью — ты хочешь рассказать о человеке, которого любишь. Такое же отношение вложили в меня мои учителя к Вахтангову. И когда говорят, что ученики Вахтангова его боготворили, то для меня это абсолютно понятная вещь. У меня к нему такое же отношение, хотя я его, понятное дело, не знал. И то же самое получилось с вечером Юлии Константиновны Борисовой, которую я, к счастью, застал.

Мой первый принцип: в таком спектакле не должно быть ни одного слова, которое говорит человек, которому посвящен спектакль, нет его прямой речи. Второй принцип: в спектакле не надо говорить о себе, про свои воспоминания, про свою любовь к этому человеку. Надо просто на два часа вернуть его сюда. Когда очень любишь человека, хочешь, чтоб он никогда не умер, не ушел в забвение.

«Я рано научился играть веселого Роджера»

— Тебе это удалось. Но хочу отмотать пленку твоей жизни назад и спросить. Вот ты вырос в деревне в Карачаево-Черкесии. Что произошло или должно было произойти с мальчиком из далекой деревни, чтобы он оказался в столице, стал актером лучшего театра?

— Сложный вопрос, но в моем случае — это явное милосердие Божье. То есть он мне по милости своей это дал. Потому что ни в театрах я не был, ни в роду у нас актеров, режиссеров, художников, музыкантов не было. Это если говорить про метафизические вещи, а если про психологические, то ребенком мне очень важно было доказать маленькому миру, в котором жил, что я не то что чего-то стою, а что равный равным. Потому что в плане семейном, социальном я отличался от других детей — меня воспитывали бабушка с дедушкой. И я эту разницу отлично чувствовал. Невозможно было не чувствовать, потому что были инциденты, какие бывают у всех в школе. Но это меня сподвигало хорошо учиться, ходить в музыкальную школу, своими детскими мозгами я понимал, что мне нужно делать.

— Прости меня за столь личный вопрос, но в детстве ты остался сиротой — родители погибли в автокатастрофе. Как это отразилось на твоей жизни?

— Отразилось очень сильно и во многих аспектах. Во-первых, я осознал это, наверное, только сейчас, потому что в детстве мне некогда было о своем сиротстве думать, а бабушка с дедушкой давали любовь мне как могли. Да и позже юность брала свое — влечение, влюбленности, институт театральный и так далее. А вот сейчас… Мне бы очень хотелось родителей посадить рядом, чтобы задать какие-то вопросы. Не глобальные, а просто поговорить и спросить: «Мама, какой ты любишь пирог? А какой фильм у тебя любимый?» Очень рано у меня произошло знакомство со смертью. Причем как на бытовом уровне, когда ты смерть понимаешь, как стол или стул. И это такой нехороший опыт на самом деле.

— В чем он проявлялся?

— Я достаточно печальный человек, но рано научился играть веселого Роджера. Смерть, я понял, тот момент, когда чего-то не вернуть. Поэтому когда кто-то из людей постарше или мои ровесники жалуются на своих детей, я все время им говорю: «Дайте детям быть детьми». Потому что детства с кубиками, машинками, игрушками у меня не было и достатка тоже не было. У меня был труд: школа, большое хозяйство бабушки с дедушкой. Когда не стало бабушки, у меня в 14 лет обязательств стало еще больше.

— «Хозяйство» — это коровы, овцы? Что умеешь делать? С тобой не пропадешь в час Х?

— Да практически все. Умел доить, но при этом играл на фортепиано. И дедушка однажды сказал: «Нет, давай пальцы побережем, потому что это очень тяжелый физический труд — доить». Еще сенокос, трава, навоз, извини за выражение, воды натаскать из канала — жизнь была потрясающая.

— Ездишь ли ты в Карачаево-Черкесию, в родную деревню?

— На родину не езжу, слишком много тяжелых воспоминаний. К тому же родина и все, кого я любил, кому многим обязан, во мне!

Лановой мне в трубку кричит: «Ты только возвращайся!»

— Как себя чувствовал бедный сирота, оказавшись в центре Москвы, в лучшем театральном институте? Был ли комплекс неполноценности?

— Тут есть несколько нюансов. Первый и важный: сначала я поступил в военно-музыкальное училище, где с багажом сельской школы не уступал по знаниям столичным ребятам. Это давало мне ощущение, что я не хуже других. А в Щуке у нас был бедный курс: большинство ребят из провинции и, к моему большому огорчению, из неполных семей. Наверное, полезно будет услышать ребятам, оказавшимся в моем положении: не надо бояться. Я не боялся, не думал о том, как буду выглядеть.

— Как ты выглядел?

— Ой, я выглядел очень смешно. Для начала никакой романтики — кривые зубы и достаточно сильный кавказский акцент. Я ходил в черных брюках с красными лампасами из военного училища — другой одежды просто не было. Но скажу по опыту: добрых людей меньше, но доброта сильнее. Она покрывает всё, поэтому нужно идти и не бояться. И вот в Щукинском институте я встретился с добрыми людьми — не добренькими, а добрыми. Нас гоняли и ругали как сидоровых коз, когда от одного слова можно было загнуться, но при этом в буфете за нас отдавали долги. Скажем, я брал в студенческом буфете еду под запись, а когда со стипендии хотел отдать, Татьяна, что там работала, мне говорила: «За вас педагог отдал». А кто, не говорила.

Когда умер дедушка, педагог по русскому театру Марина Сергеевна Иванова мне сказала: «Я готова вам дедушку заменить». Я говорю: «В каком плане?» Она говорит: «Ну, он, наверное, вам как-то финансово помогал». Я говорю: «Нет, я уже…». Я ведь уже подрабатывал. А в театральном институте я состоялся у Дворжецкой, у Князева, у Ланового.

— Расскажи о Василии Семеновиче не со стороны кино и театра.

— У меня был один случай, который навсегда решил наши с ним отношения. Мы только начали заниматься, а он всем на первом занятии давал «Войну и мир». А я же хитрый — за лето подготовил материал, собрал материал по Лермонтову: письма, записки, еще что-то. Он так был этим поражен: «Мы тогда сделаем с тобой, — сказал Василий Семенович, — большую программу». И мы сделали, потом я ее долго эксплуатировал. Но только мы начали заниматься, как у меня умер дедушка, причем скоропостижно. И я срочно улетел на родину, потому что у нас хоронят быстро. Кроме Валентины Петровны Николаенко, никому не успел сказать.

И вот сижу дома на соболезнованиях, вдруг звонок от Василия Семеновича, и я в ужасе понимаю: ему не сказали, что я улетел. А не прийти на занятия к нему тогда — это как сквозь землю провалиться. И я беру трубку, хочу ответить что-то, а он мне в трубку кричит: «Ты только возвращайся, ты только возвращайся». Он почему-то решил, что я по каким-то причинам останусь в деревне.

И когда я вернулся, мы сделали программу по Лермонтову. А следующую работу он принес сам — рассказ Фазиля Искандера «Дедушка и внук идут на сенокос». Боже мой, в этом рассказе — день моей жизни с дедушкой. И когда мы сдавали его кафедре и я уже хотел начать читать, Лановой вдруг меня остановил. Он сказал, что эту работу мы посвящаем памяти моего дедушки. Это было невероятно — я же просто очередной его студент.

Я чувствовал, что он и в театре за мной приглядывает. Мы могли с ним посидеть за столом, он очень любил петь. И мы всегда на два голоса пели песни его юности. Украинские. Но сказать, чтобы я был любимым его учеником, такого не было. Он ко мне, к мальчишке, просто хорошо отнесся. И Василий Семенович поражал меня тем, что давление у него, не давление, долгий переезд или недолгий, он всегда был спокоен за спектакль «Посвящение Еве», мы в нем вместе играли и часто с ним ездили по стране. Он знал, что Евгений Князев как партнер его всегда поддержит.

«Я был слугой режиссера и актеров»

— Ты был ассистентом на спектакле «Война и мир». И теперь ты приглядываешь за ним, чтобы не расшатался.

— Он был какой-то колдун, этот Римас, и какую-то со мной злую шутку сыграл. То есть он мне дал такой крест, который тяжелее, чем могут держать мои плечи. Ведь он меня пробовал на Пьера, говорил о Болконском, и однажды у нас состоялся вполне обыденный разговор в коридоре. И он так командно сказал: «Зайдите ко мне». Я пришел, а он вдруг: «Я вас прошу стать моим ассистентом на этой работе». «У вас есть ученики, и некоторые вам уже ассистировали, — говорю, — и вообще-то я хочу поработать с вами как актер». Прошло несколько дней, я заходил на репетиции, сидел, смотрел и понял, что не могу взять на себя эту ответственность. Так и сказал режиссеру, что не готов. Но он знал, на что нажать: «Если я умру, ты закончишь этот спектакль». Он это сказал так просто… И я ответил: «Я сделаю все, что вы скажете, только не умирайте».

В Евангелии есть фраза: кто хочет быть из вас первым, должен быть всем слугой. Меня очень выручила эта фраза. Потому что весь выпуск «Войны и мира» я был слугой режиссера и актеров. Чистил костюмы, носил им реквизит и терпел их капризы, и они мне доверились. Ни один из них не может сказать, что я больше получил, нежели отдал. Все видели, что я своего ничего не ищу. Когда прошла премьера, я стоял за кулисами и плакал, потому что я не на сцене. Мое место было там, а он меня заставил быть проводником мыслей, а не их исполнителем. Вот это для меня тяжелый крест.

— Трудно держать эту махину — «Войну и мир» — без режиссера?

— Там есть какие-то его незыблемые акценты, такие гвоздики. Бывает, что на спектакле что-то пошло не так, и кажется, что еще немного, и все рухнет, но раз — и возникает какая-то опора. Этот спектакль — гимн любви к артистам. Режиссер все отдал артистам, сказал: «Возьмите, играйте». Вообще он очень умел любить, но стеснялся этого. И очень боялся, потому что, как правило, его любовью пользовались.

— Не профессиональное, а личное, главное, что ты от него взял?

— Одиночество.

— Одиночество минус или одиночество плюс?

— Вот я просто увидел, что он этого одиночества, уединения боялся. Ему было некомфортно, но только в таком состоянии он полностью раскрывался. Не когда его дергали, теребили и чего-то просили. Вот когда вся эта мишура… И он мне просто путь показал и что не надо этого бояться.

Он был очень снисходительным человеком. Если Толстой хотел всех переделать, особенно поздний Толстой, который говорит: «Я знаю, как надо, я знаю, что такое правда», то Чехов, наоборот, принимал всякого. И у Римаса было это: мог кричать, стучать ногами, но принимал тебя таким, какой ты есть.

«Танго между Строк». Фото: vakhtangov.ru

«При нехватке внутренней гармонии слушаю Баха»

— В спектакле «Танго между Строк», посвященном трудной судьбе композитора и певца танго советского периода Оскара Строка, ты его сыграл по-своему.

— Человек, конечно, написавший такие пленительные, томные танго, много лет не имел возможности открыто говорить, что это его музыка. Он тайно 30 лет отправлял ноты в оркестр. Вот я как артист пять лет ничего не играю, а он тридцать сидел без работы. Я люблю его танго — «Скажите почему» или «Ах, эти черные глаза».

— Гений танго Оскар Строк у тебя в возрасте. Сложно даются возрастные роли?

— Мне нелегко играть возраст. Кризисов в работе над образом Оскара Строка не помню. Было радостно, потому что имеешь дело с музыкой.

В тот момент у меня случились две большие потери — Василий Семенович Лановой и композитор Фаустас Латенас. Фаустас мне много помогал в работе над этой ролью. Ведь кто, как не он, понимал музыку и внутренний мир композитора.

В спектакле есть очень важные для меня темы — встреча с родными, которых давно потерял, и мой герой об этом говорит: что он сядет в поезд, и поезд привезет его в детство, и он встретит маму и папу… Я думаю, что это понятно и важно каждому из нас.

И вторая тема — служить, работать, даже если тебя, как было у Строка, не публикуют 30 лет!!! Вот эта тема, мне кажется, тоже очень понятна и важна каждому, независимо от того, творческой или не творческой профессией он занимается. Это вообще о Пути человеческом.

— Ты прекрасно поешь, и даже студентом дебютировал в мюзикле в Театре оперетты. У тебя красивый драматический тенор, огромный диапазон. Кстати, две-три октавы?

— Никогда не считал.

— Тебе лично песня строить и жить помогает? Ведь поющий актер всегда выиграет у непоющего.

— Конечно, помогала и сейчас помогает. Я не ушел в режиссуру, я ее добавил. Но я очень хочу играть, и есть много тем, о которых я могу говорить как актер. Хотел бы сыграть Незнамова, много думаю о Калигуле. Причем начал разбирать его образ с режиссерской точки зрения и нашел, как мне кажется, очень интересный ключ к этому человеку. Совсем не тот, который предлагается нам: что он злодей и прочее.

— Какую музыку слушаешь?

— Классику, и каждый раз она «формирует», собирает меня, что ли. При нехватке внутренней гармонии слушаю Баха, если радостно — Чайковского. Если обидели или руки опускаются, — второй концерт Рахманинова.

— Во Владикавказе на фестивале «Вахтангов. Путь домой» ты делаешь закрытие. Может ли массовое зрелище тронуть сердце каждого? Или здесь чем громче, ярче, технологичнее, тем лучше?

— Когда я делаю такие программы, я обращаюсь к человеку, а не к толпе. А если технологически говорить, то я все время ставлю себя рядом со зрителем, в толпу, смотрю как бы со стороны и задаю вопрос: меня это как человека трогает, заставляет смеяться или плакать? И нахожу таким образом ответы — чего не хватает.