Рыцарь театра, честный, незлобивый: 100 лет со дня рождения режиссера Евгения Симонова

ИЗ ДОСЬЕ “МК”

В 1947 году Евгений Симонов окончил Щукинское училище (курс В.К.Львовой), начал работать в Вахтанговском театре под руководством своего отца Рубена Симонова. Самые известные его постановки — «Город на заре», «Иркутская история», «Филумена Мартурано», «Антоний и Клеопатра», «Дети солнца», «Фронт», «Три возраста Казановы» и др. С ним связывают расцвет артистов Юлии Борисовой, Юрия Яковлева, Михаила Ульянова, Владимира Этуша, Василия Ланового, Анатолия Кацынского, Ларисы Пашковой, Григория Абрикосова, Вячеслава Шалевича, Людмилы Максаковой… Одно время был главным режиссером в Малом театре. Возглавлял кафедру режиссуры в Театральном училище имени Б.В.Щукина, вел актерскую мастерскую во ВГИКе и Высшие театральные курсы в ГИТИСе. В 1988 году с выпускниками своего актерско-режиссерского курса создал Театр-студию, назвав ее именем своего отца, которая спустя 30 лет вошла в состав Театра Вахтангова уже как Симоновская сцена.

От религии отговорить нельзя

— Скажите, у Евгения Рубеновича, сына Рубена Николаевича, был ли другой путь в жизни, кроме театрального?

— Несомненно был. Евгений Рубенович был энциклопедически образованный человек. За фортепиано посажен с детства, потому что в традиции семьи его мамы Елены Михайловны, моей бабушки (дворянский род Поливановых), входило знать музыку, поэзию, стихосложение. У него была бонна — немка, которая его воспитывала.

Он учился в Центральной музыкальной школе, блистательно играл на рояле. Во время войны, находясь с театром в эвакуации в Омске, как пианист работал в оркестре. А ему тогда было всего шестнадцать. Даже во взрослом возрасте подошвы его ботинок были протерты педалью фортепиано. И когда он пригласил свою будущую жену, мою маму, в ресторан, чтобы сделать там ей предложение, она сказала: «Пойдем лучше купим тебе ботинки». До последних дней он играл на фортепиано, которое до сих пор стоит у меня в квартире.

Отец знал практически наизусть все оперы, с листа играл любое произведение — от самого сложного до самого простого. Так что, работая над спектаклем, он мог за инструментом показать композитору все, не объясняя на пальцах, что он хочет.

Всего Пушкина (в основном стихи) знал наизусть. То есть ты мог взять книгу, назвать год, и он из этого года начинал читать стихи Александра Сергеевича. И то же самое было со стихами Бориса Пастернака, Марины Цветаевой.

— Зная по себе, что такое театр изнутри и какую цену порой приходится платить за любовь к нему, всемогущий Рубен Симонов не отговаривал сына от поступления в Щукинское училище?

— Не отговаривал, хотя все знал и понимал про театр как никто. Он видел, что сын с его орлиным профилем не обладал выдающимися актерскими внешними данными, но при этом замечал, что еще в детстве тот, играя в шахматы, из фигурок делал мизансцены. То ли по тем спектаклям, которые уже видел в театре, то ли по тем, которые сам задумал. И поэтому не препятствовал.

Евгений Симонов великолепно играл на рояле.

Фото: Валерий Мясников

И потом для нашей семьи театр только один был — Вахтанговский, а сам Вахтангов для Рубена Николаевича — божеством. Это была религия, а от религии отговорить нельзя. Юлия Константиновна Борисова, когда мы с ней как-то были на Новодевичьем кладбище, рассказала мне одну историю. Рубен Николаевич получил Ленинскую премию, и ее попросили выступить и поздравить его от лица труппы. Ей тогда пришла счастливая мысль сказать со сцены следующее: «Наше поколение не знало Евгения Багратионовича Вахтангова. Поэтому для нас Евгений Вахтангов — это вы». Выступила и счастливая пошла в гримерную. Вслед за ней вошел Рубен Николаевич. «Вы что, с ума сошли? Как вы можете сравнивать меня с Богом!» — возмутился он.

— К нему как к режиссеру довольно быстро пришел успех. Уже в 1957 году появился спектакль «Город на заре», потом «Иркутская история», где ярко проявились молодые артисты: Ульянов, Яковлев, Шалевич, Борисова…

— Они все были его друзьями, они всегда ему помогали. И он им помогал еще в знаменитом клубе завода «Каучук» на Плющихе: отец возглавил его, как только окончил училище, с 1948 года. И уже там с Михаилом Ульяновым они делали свои первые работы. То есть у него все время был режиссерский тренаж: он делал отрывки, готовил концерты и сам же в них выступал как пианист. А лучший его, с моей точки зрения, спектакль был «Филумена Мартурано», где главные роли исполняли его отец и Цецилия Мансурова. А их детей как раз играли Юра Яковлев, Миша Ульянов и Толя Кацынский.

— Надо сказать, что это была веселая, озорная компания. Скажем, «Иркутская история» вообще-то сначала должна была появиться в Театре Маяковского, у Охлопкова. Так они поехали ночью на дачу к драматургу Алексею Николаевичу Арбузову, разбудили его, говорят: «Мы должны быть первыми». Он говорит: «Дайте хоть поспать». И тем не менее они добились, что право первой постановки было у них.

Актер и режиссер Рубен Симонов, сын Евгения Симонова.

Фото: Валерий Мясников

«Запомни, Женя, ты должен взять артиста на ладонь и отнести его к зрителю»

— Уникальный, конечно, случай, когда два Симоновых, отец и сын, работают в одно время в одном театре. Рубен Николаевич помогал сыну в режиссуре или принципиально дистанцировался? Репетировали ли они дома?

— Когда папа ставил свою пьесу в стихах «Алексей Бережной», у него в конце что-то не получалось, не было финала. Пришел Рубен Николаевич и развел последнюю сцену: «Давай, Вась, беги в заднюю правую кулису, оттуда немец выходит, а ты беги в левую заднюю кулису, и оттуда…» То есть вот это окружение, то есть все было сделано. Но есть моменты, в которых должен помочь вот в такую точку, потому что в шорах своей предубежденности режиссер, как обычно, иногда просто уже не видит, что справа, что слева.

Но вообще так было поставлено в театре всегда — мастерство должно передаваться не на словах. Поэтому дети учились у стариков и одновременно помогали им, вливали в них новую кровь и молодое понимание жизни, помогавшее старикам понять, что сейчас происходит.

И не надо забывать, что Театр Вахтангова в отличие от других — это не пиршество режиссуры, а пиршество режиссуры, перенесенное в актерскую игру. Никогда не забуду, как дед говорил отцу: «Женя, запомни, твоя задача не показывать, что ты умеешь. Ты должен взять артиста на ладонь и отнести его к зрителю».

А дома, конечно, могли что-то оговаривать, но все репетиции были именно на сцене. Заслуга обоих в абсолютно искренней любви к актерам. И, кстати, ко всему составу театра. От гардеробщицы до… Входя в театр, Евгений Рубенович в первую очередь здоровался с гардеробщиками и билетерами. Бесконечное уважение было к гримерам, костюмерам, к рабочим сцены. Это пошло еще от Рубена Николаевича. Они знали, что, если гардеробщики или билетеры смотрят спектакль, значит, спектакль получился.

— Какой стиль руководства был у Евгения Рубеновича?

— Только не командный стиль. Напротив, всегда было дружеским это руководство. Могли быть ошибки, все что угодно, но все обсуждалось на товарищеском уровне. Никогда не было вот этого — «я на пьедестале, а вы там внизу». Наверное, такой момент наступал на выпуске спектакля, тем не менее это всегда было коллективное, в хорошем смысле студийное творчество.

«Руками ничего, кроме игры на фортепиано, не умел делать»

— Евгений Рубенович был и будет обречен на сравнение со своим великим отцом, который был в театре непререкаемым авторитетом, дипломатом, но мог быть и жестким. Он унаследовал от него его склонность к дипломатии, к жестким решениям, особенно в критической ситуации?

— Дипломатичность — да, это было, а вот жесткость — нет. И, может быть, поэтому такая штука произошла с ним в конце 80-х, потому что он настолько верил в своих друзей, настолько был им открыт и предан, а они…

— Об этом я обязательно спрошу. Но открытый, преданный… Как с такими качествами можно было строить отношения в театре или с представителями власти?

— Отец не искал друзей во власти, не был членом партии. И дедушка не был, говорил о себе: «Мне еще рано, я еще не готов к партии». Жестким отец не был. Он на политзанятиях в театре, которые все артисты обязаны были посещать раз в неделю, да еще по утрам, стихи писал. Но при этом делал практически все кремлевские праздники. К 110-летию Ленина в Кремлевском дворце съездов, в честь разных съездов. Ну, во-первых, давайте честно говорить, это был и заработок; а во-вторых, это обеспечивало занятостью его друзей, которые тоже могли заработать.

Но отец жил вне бытового мира. Не знал, как включается бритва, где розетка. Он вообще руками ничего, кроме игры на фортепиано, не умел делать.

— А в магазин сходить, простите за прозу жизни?

— Нет. Потому что бабушка однажды сказала, что мужчина не должен носить сумки.

— Евгений Рубенович музыкален, поэтичен, романтичен, он прекрасно образован. Что о нем неизвестно или мало известно?

— О его бешеной работоспособности. Потому что сейчас, разбирая архивы, я обнаружил, что им написано столько стихов, которые еще надо расшифровать: рифма шла быстрее, чем писала рука. Работоспособность фантастическая. Он писал не потому, что так надо было, а потому, что он не мог не писать. На два тома пьес написано. При этом он же был еще председатель правления Центрального дома работников искусств (ЦДРИ). Плюс каждый вечер он должен был где-то выступать: в Доме актера, в Доме литераторов, архитекторов или у ученых. То есть жизнь его была насыщена невероятно, и все равно он писал в поезде, писал в отпуске — везде.

Он блистательно для своего времени играл в теннис, я имею в виду непрофессионально. У него удар был снизу, не прямой, как сейчас, и ракетки были деревянные. До последних дней в Рузе, в Доме творчества, он бился на корте с замечательным нашим композитором Кириллом Молчановым.

И, конечно, отец бесконечно ценил гармонию и красоту. И в женщинах, и в музыке, и в сценографии, и в самом спектакле.

Симонов с Михаилом Ульяновым, Юлией Борисовой и другими коллегами.

Фото: Валерий Мясников

И раздался голос Целиковской: «Я говорю — помолчи! Я еще ботинок не износила»

— Человек, так тонко организованный, который пишет и читает стихи, играет на фортепиано, очень уязвим. Такие не умеют защищаться.

— Несомненно, уязвим. Защищаясь, он мог написать какое-нибудь письмо, но никогда не понимал, как против него можно что-то плохое сотворить. Это было вне понимания его жизни, его эстетики.

— Мы как раз подошли к самому драматичному, если не сказать трагичному, моменту в жизни Евгения Рубеновича, о котором не очень-то любят вспоминать в театре. 1987 год, перестройка, которая чаще всего без разбора сносила все и вся на своем пути. И он тоже стал ее жертвой.

— В принципе, да, но тогда было такое время: к власти в стране пришел Михаил Сергеевич Горбачев. И давайте посмотрим, где оказался Бондарчук? И где Ростоцкий, который уехал в Выборг и оттуда практически уже не вернулся. Потому что думали: вот перестройка, пришла к власти молодая кровь, и сейчас мы наш мир до основания, а затем… как у нас в стране принято. И кино тогда разрушили до основания. Это страшно, но факт. И отца из театра… попросили.

Папу, когда он ставил «Три возраста Казановы», друзья спрашивали: «Что вы нашли в этой Цветаевой?» А папа говорит: «Подождите, еще вы новое тысячелетие будете встречать с Цветаевой». И вспомните: как заканчивается поэма «Три возраста Казановы»? «С Новым годом, Франциска, с Новым веком».

Друзья, которые только-только вместе сидели с ним, пили шампанское, на общем собрании проголосовали за то, чтобы он больше не руководил Вахтанговским театром.

— А кто-то поддержал Евгения Рубеновича?

— Тогда голоса разделились половина на половину. Покидая то печальное для него собрание, он сказал: «Дорогие мои актеры, дорогие мои актрисы! Я прожил с вами лучшую часть своей жизни. Я безумно вам благодарен за то, чему вы меня научили, чему я научился у вас. И самое счастливое время жизни — это работа с вами. Мне предложили театр «Дружба народов». Я вас очень люблю. Счастья вам всем и благоденствия». И дальше только шаги в гробовой тишине по фойе.

И как бабы зарыдали в голос… А когда кто-то сказал: мол, «давайте продолжим собрание», раздался голос Людмилы Целиковской: «Я говорю — помолчи! Я еще ботинок не износила».

— А что было потом?

— Пожалуй, самое страшное, что может быть в жизни, — прекратились телефонные звонки. Потому что телефон его обычно разрывался.

— Эту ситуацию он обсуждал с вами дома?

—Да, обсуждал. Но предают не враги — мы знаем своих недоброжелателей. Предают друзья. Но при этом их дружба с Михаилом Александровичем, который после ухода папы из театра стал худруком, была сильнее, чем эти распри. И никогда он не позволял себе или кому-нибудь ругать Ульянова, Ланового за то, что они, как бы, с ним так поступили… Он говорил: «Сначала станьте народными артистами СССР. Сначала добейтесь чего-то, а потом уже открывайте рот. Это я могу сказать, что не так, но не вы». Это не было злобной конфронтацией — он просто не понимал, как такое вообще могло произойти.

— Он нашел в себе силы или…

— Никаких “или”. На следующий же день он продолжал репетиции, выпускал в училище свой курс. Старался себя занять: вечера в квартире Ермоловой, в Шаляпинском доме — все время что-то придумывал.

— В театр с тех пор ни ногой?

— Только раз пришел ко мне на выпуск сказки «Пух, пух, пух». Но провожали его в последний путь именно отсюда. Было лето — а летом обычно город пустой, — но проститься с папой пришло огромное количество людей. Отец вернулся в театр, как, извините, и Юрий Петрович Любимов тоже вернулся сюда.

Отец остался очень светлым человеком для Вахтанговского театра. За свою жизнь он, может быть, случайно обидел одну артистку или одного артиста, но чтобы сознательно сделать гадость… Никому! И никогда ничего против кого-то не замышлял, просто не понимал, как такое может быть. В этом смысле он святой человек. Не зря же его называли рыцарем театра.

В день рождения Евгения Рубеновича Симонова в Театре Вахтангова состоится вечер его памяти, в котором участвуют артисты разных поколений. А готовят его сын Рубен и внучка Екатерина. Разумеется, Симоновы.