Вильма Кутавичюте: «Я мечтаю о маленьком чердаке»

Когда-то Вильма Кутавичюте, вдохновившись романами Достоевского, поехала в Россию в поисках «мрачной, но безумно красивой сказки». И в итоге прошла огонь, воду и медные трубы — и нашла свое счастье. В эксклюзивном интервью журналу «Атмосфера» актриса поделилась интересными деталями своего становления в профессии, рассказала о переменах в личной жизни и рассекретила любимое местечко в центре Москвы.

– Вильма, у тебя невероятные гены: дедушка — композитор, папа — джазмен, бабушка — чемпионка Литовской ССР по шахматам. Но почему ты захотела поступать в театральный институт в Москве, еще и не зная русского языка?

– Да, у меня талантливая семья. А мама, как и ее родные, — врач. Правда, в юности мама занималась балетом и в пятнадцать лет уже танцевала в оперном театре. Кстати, меня в детстве тоже приняли в балетную школу, но в итоге решили отдать в музыкальную школу имени Чюрлениса, где преподавал мой дедушка. Честно, не понимаю, почему над нами так издевались: в восемь утра сольфеджио, гармония, общеобразовательные предметы, после специальность фортепиано… и вот в шесть вечера ты без сил плетешься на остановку, в холод, в голод, в метель. А тебе всего семь лет! Радость была только в том, что меня отдали учиться на фортепиано, и не надо было тащить домой виолончель. Или еще хуже, тубу, например. Короче говоря, во втором классе я сказала, что, если меня не заберут, я убегу из дома, и целый день просидела в шкафу в знак протеста. Но в итоге мне пришлось отучиться еще пять лет. После чего с музыкой было покончено. (Смеется.) Я помню, как читала в детстве Достоевского на литовском, и почему-то перевод придавал ему оттенок «мрачной, но безумно красивой сказки». Я помню, как подумала: «Если уж ехать за реальными впечатлениями, то только в Россию». У меня действительно был выбор между Лондоном и Москвой. Я выбрала Москву и никогда не жалела об этом.

– Решившись на эту авантюру чистой воды, ты выучила что-то для поступления?

– Я училась на актерском факультете в Литовской театральной академии, а параллельно работала в маленьком кафе. В некоторые дни оно превращалось в бар. Я работала там до пяти утра, потом бежала до мой переодеться, к восьми шла на учебу, а после лекций — к репетитору русского языка. Репетитор мне пообещала, что через пару месяцев я точно заговорю на русском. Спустя два месяца неудач, чтобы доказать, что мы делаем хоть какие-то успехи, она принесла мне стишок на русском и попросила объяснить его: «Ничего на свете лучше нету, чем бродить друзьям по белу свету». Бродить друзьям? Это еще что за чертовщина?? Как можно «друзьям бродить»?! Друзьям можно дарить цветы, например. Короче говоря, с меня было достаточно.

Я выбрала пару стихов для поступления, педагог их зачитывала, а я просто повторяла за ней. Села в поезд Вильнюс–Москва, приехала на Белорусский вокзал, спустилась в метро, достала алфавит кириллицы, так как еще не было указателей на английском языке, и начала складывать буквы, чтобы понять, где находится «Кропоткинская». В Европе тогда был очень популярным сайт, на котором, путешествуя по разным странам, можно было найти, у кого остановиться. Меня приютил какой-то парень, который жил напротив храма Христа Спасителя. Я зашла в комнату, окна были заклеены какими-то темными мешками. Он дал мне ключи, попрощался и ушел куда-то. Я была уверена, что вскоре он вернется и расчленит меня.

– Вот это первое впечатление о городе! Как ты себя чувствовала в Москве — было неуютно?

– Когда я впервые вышла из метро «Арбатская» и спросила у первого встречного: «Где здесь центр?» — он так странно посмотрел на меня и ответил: «Везде». Мне кажется,что после маленького Вильнюса, в котором ты знаком почти с каждым встречным, я, наоборот, почувствовала азарт. Большой город меня совершенно не пугал. Быть экспатом для меня — это познать новое, вырасти из собственных рамок.

– Ты считаешь Вильнюс или Москву своим домом?

– Я космополит. Иногда мне очень грустно, что мы так любим рисовать границы и забываем о том, что мы все живем на одной планете.

– Первые полгода на мастерстве у вас были этюды без слов, но как ты осваивала остальные предметы и как общалась со всеми в институте?

– Я желаю каждому хотя бы раз жизни попробовать провести день в коллективе, который говорит на непонятном тебе языке. Ты беспомощен, лишен самого себя, своего бэкграунда, своего остроумия, юмора. Это все похоже на фильм «Трудности перевода». Ты следишь за жестами людей, ловишь отдельные слова, пытаясь понять смысл, повторяешь фразы пассажиров в метро, ты как бы пытаешься «при своить этот мир». Кстати, у меня был словарный запас, состоящий в основном из слова «штука». Это оказалось очень полезное слово, потому что им можно было объяснить буквально все. Правда, уже через полгода я говорила довольно-таки прилично.

– «Штука» — это сильно! Как из словаря Эллочки Щукиной из «Двенадцати стульев». А сокурсники дружили с тобой, брали с собой в буфет, например?

– Сначала они пытались говорить на английском, хотя почти никто английского не знал. Но в итоге я быстро освоилась, меня активно брали в работы ребята и очень любили педагоги, а они у нас были восхитительные. И Леонид Ефимович Хейфец, и Наталья Алексеевна Зверева, и все остальные. Мы были как одна большая семья. Случалось, педагоги скидывались деньгами, чтобы помочь одному из студентов, и называли это «стипендия». Но мы-то знали, что это их собственные деньги с крошечных зарплат. Представьте себе такое где-нибудь еще в мире. Нас учили в первую очередь быть людьми. А вообще студенчество — сумасшедшее время, и курс у нас был такой же в буквальном смысле. Например, по ночам мы часто репетировали на домах-книжках на Арбате. Надо было лезть на крышу по пожарной лестнице, точнее, обычной железной стремянке, которая у самой крыши была перекрыта железными прутьями, чтобы такие идиоты, как мы, туда не лазили. И в последний момент надо было эту стремянку отпустить (а она шаталась от ветра, внизу был Новый Арбат), а другой рукой схватиться за крышу дома и притянуться. Зачем мы подобным занимались, одному богу известно.

Для этого, видимо, и нужна молодость. Мы вечно подъедали с тарелок друг друга в буфете. Я помню, как однокурсник мне на день рождения кинул какой-то сверток. Внутри была курица гриль. Курица гриль в студенчестве, понимаете? Это было счастье.

– А ты помнишь свои первые пробы?

– А как же. Это была обшарпанная комнатушка на окраине Москвы. За камерой сидел какой-то лысый мужик с сигаретой в зубах и орал: «Я тут снимаю великое кино, это чтобы вы понимали уровень — это Ларс фон Триер… это Арановский, „Черный лебедь“. А вы что здесь делаете? Вы вообще себя в зеркале видели?» Когда я уходила, он почему-то крикнул: «Увидимся на „Голубом огоньке“, детка!» Правда, я не знала, что такое «Голубой огонек», но мне показалось, что это какое-то самое страшное место на Земле. Сейчас это все смешно, конечно. Это часть нашей профессии — учиться не воспринимать на свой счет подобные высказывания.

– Твой дебют в кино — у Алексея Учителя, но и после ты снималась у замечательных режиссеров, профессионалов своего дела. А тебе важно, что за человек режиссер?

– Да, мне очень важно чувствовать режиссера, важно, чтобы с ним произошел коннект. Если этого не происходит, я скорее откажусь от роли. Я совершенно не переношу, когда на меня кричат. Я просто теряюсь. Допустим, Нурбек Эген, с которым мы очень много работали, дает полную свободу, и, как ни странно, в этой свободе чувствуешь большую его поддержку. У Ильи Ермолова в «Хирурге» была сцена, в которой я решила попробовать что-то новое, а в кино на «что-то новое» никогда не бывает времени. Все нервничают, торопят тебя. И вот я начала играть сцену, остановилась, начала второй раз, остановилась. Самое худшее, что мог бы сделать режиссер в этот момент, — нервничать, кричать и чего-то добиваться от тебя. Илья же просто ждал. На площадке стояла гробовая тишина. И вдруг сцена случилась. Глубокая и классная. Такое может произойти только в полном доверии актера и режиссера. Недавно я работала с Владимиром Щегольковым в «Дорогом Вилли». Это шпионская история, но очень неординарная. У Владимира особенный талант. Это один из немногих режиссеров, который умеет хвалить. Прямо прийти и сказать, что было классно, и порадоваться за тебя.

– Ты пойдешь в посредственный проект ради хороших денег?

– Хороший вопрос. А насколько «посредственное» и «сколько денег»? (Смеется.) В этом плане я плохая актриса. Я не умею играть то, что не нравится. Я бы хотела, возможно, но у меня не выходит.

– А на все физические страдания и опасности ради интересной роли ты готова?

– Это все всегда включено! И жара, и мороз, и холодное болото, и скользкая крыша, и перепуганные лошади и тросы, которые постоянно рвутся. Это действительно происходит почти в каждом проекте. Кстати, помню, сериал «Алиби» мы снимали либо в отелях по ночам, либо в офисе без окон. Питер, зима, ты каждый день уезжаешь на съемки в пять утра, возвращаешься в восемь-девять вечера и совсем не видишь дневного света. И так три месяца! В «Хирурге», например, было очень много откровенных жестких сцен. Мой первый съемочный день, первая сцена начиналась с того, что мы с актером Евгением Санниковым занимаемся сексом в машине. Мы даже знакомы не были! Это тоже своего рода испытание. По факту ты просто разделся догола перед кучей незнакомцев и с каким-то незнакомым мужиком занимаешься сексом на заднем сиденье машины продюсера, пока незнакомый тебе режиссер Илья Ермолов стучит в окно и кричит: «Ну давайте уже, клоуны, быстрее!» (Смеется.) Я очень хорошо понимаю актрис, которые просят дублершу на откровенные сцены. Тело — это то, что принадлежит только тебе. Для меня же, наоборот, важно, чтобы тело на экране было моим, я не могу оставить его за кадром. Наверное, в этом плане я эгоист.

– В прошлом году ты много времени провела в Лос-Анджелесе. Чем там занималась?

– В какой-то момент своей жизни я поняла, что мне интересно попробовать себя «за кадром», сочинить историю с начала и до конца. Это привело к тому, что я поступила на сценарный факультет в UCLA. Это очень известный Калифорнийский университет, который охватывает множество направлений, в том числе и кино. На нашем курсе учились восемь человек. Это были уже состоявшиеся продюсеры и кинорежиссеры. Каждую неделю мы приносили по пятнадцать страниц своего полного метра на английском языке, выкладывали их на стол, а дальше педагог со студентами имели полное право высказывать как хорошее, так и плохое о твоей работе. Кстати говоря, до учебы ты подписываешь соглашение, что не будешь обижаться.

– А почему было не поступить во ВГИК на сценарный факультет, который окончили многие известные люди?

– Я думаю, если есть возможность, то это всегда классно — получить знания извне. Я уже достаточно хорошо понимаю нашу индустрию, как она создана и работает. А что касается именно этой программы в UCLA, то она действует c 1941 года. Ее окончил, например, Фрэнсис Форд Коппола. И вот уже восемьдесят лет они пошагово учат, как написать отличную историю: на какой странице должно произойти главное событие, как подготовить к нему зрителя, как захватить внимание и т. д. У них очень структурное мышление. Кстати, о разнице мышления: к концу обучения мы уже все стали достаточно близкими людьми: и педагоги, и студенты. И вот прошло последнее занятие, и тут… все просто встали, сказали спасибо и вышли из аудитории. Ну, как бы деньги мы заплатили, то, что надо, получили, всем спасибо, все свободны. И это там совершенно нормально. В Америке реально ни у кого нет времени на ностальгические прощания, посиделки и прочее. Ну, если только это не принесет выгодного знакомства. (Смеется.)

– Хочешь ли ты полученные знания применить у нас?

– Конечно. Но, мне кажется, знания надо применять везде. Единственная разница, в России все реализуется гораздо быстрее. В Америке же все гораздо более растяжимо во времени. Вот, допустим, к нам на курс приходил Ян Стокелл, сценарист фильма «На Западном фронте без перемен». Он рассказывал, как сидел в зале, получая премию BAFTA, и чуть ли не плакал, потому что до этого пятнадцать лет ходил по студиям, где все его посылали на три буквы, говоря, что его сценарии — самая большая нудятина.

– Тем не менее ты активно снимаешься, то есть к актерской профессии не остыла?

– Я думаю, в жизни можно все совмещать. Это же как ездить на разных машинах. Когда ты актер, ты вынужден быть экстравертом, ты как бы «направлен вовне», а когда ты сценарист и ввязываешься в такую длинную историю, как написание сценария, то уходишь внутрь себя. Скажем так, когда ты актер — ты ездишь на красном «Феррари», а когда ты сценарист, то едешь на троллейбусе из Москвы в Иркутск. Но если по дороге есть возможность выйти на остановке и прокатиться на машине, то все же, согласитесь, становится веселее.

– Чему ты только в жизни не училась, тому же дайвингу…

– Я, наверное, такой человек, который в порыве одновременно может научиться дайвить, изучить, как работает атомная электростанция и как готовить стейк. Однажды в таком порыве я решила, что мне очень нужны лимонные деревья, прямо сейчас, и уже через полчаса все подоконники были в лимонах. Только вот через месяц все они погибли. Я могу проснуться педантом, а лечь спать в полном хаосе. Непоследовательность — один из моих демонов, с которым я пытаюсь договориться. Вообще я предпочитаю знать своих «демонов» в лицо. Не бороться с ними, а приручать.

– Это пришло со взрослением?

– Думаю, да. Пока что я отношусь к взрослению позитивно. Больше не хочется тратить время на то, что не в кайф, в том числе на скучное общение или общение с людьми, которым я по каким-то причинам не нравлюсь. Просто смотришь вперед и понимаешь, что мало времени осталось, пора бы уже просто наслаждаться жизнью, иначе когда? Из реальных минусов — поясница болит (хохочет), поэтому приходится путешествовать со своей подушкой. С возрастом понимаешь, чтоу тебя никогда не будет идеального характера и идеальной внешности, которая соответствует неким стандартам. Вот ты уж таков, каков есть.

– Идеальный, очень правильный человек у меня всегда вызывает опасение. За таким фасадом, как правило, скрывается нечто страшное, такая ложка дегтя…

– И я боюсь идеальных людей. Я боюсь жить в мире, где люди идеально питаются, идеально выглядят, занимаются спортом семь раз в неделю, растят идеальных детей. В этом мире я точно буду лишней. Я думаю, мы приходим сюда, чтобы набивать шишки на лбу, творить, разочаровываться, постигать и вновь падать.

– Что тебе труднее всего переносить в людях?

– Глупость, смешанную с фанатичным упрямством. Это такое комбо из железа и бетона, против которого не попрешь. Там любые компромиссы и диалог бессмысленны.

– А что для тебя сегодня главное в мужчине?

– Эмпатия, чувство юмора, легкость.

– Ты считаешь, что сильно изменилась с возрастом?

– Я надеюсь. Я считаю, что мы должны кардинально меняться в течение жизни, а тот, кто говорит, что совсем не изменился, скорее всего, либо лукавит, либо нечувствительный и толстокожий. Наш мастер в ГИТИСе, профессор Леонид Ефимович Хейфец, был для меня очень близким человеком. Он уже тяжело болел, я собиралась навестить его, обдумывала, как вести себя, чтобы поддержать его. Мне хотелось обойти разговоры о смерти, чтобы его не расстроить и самой не расплакаться в конце концов. И вот настал день икс! Леонид Ефимович открывает дверь, видит мое перепуганное лицо, расплывается в своей фирменной ядовитой улыбке и говорит: «Ну и чего, прощаться пришла?» Как вам такое? После мы пили коньяк и говорили весь вечер о том, что ему раньше казалось таким важным, а под конец оказалось сущей ерундой, о том, на что бы он тратил время, если бы мог вернуться назад, о том, что исправил бы. И вот мы обнялись с ним и попрощались навсегда. Такая встреча меняет тебя кардинально.

– Вильма, некоторое время назад в твоей личной жизни произошли изменения — у вас с Юрием Колокольниковым семья. Женя Стычкин рассказывал, что при всей его любви к близким у него есть своя холостяцкая маленькая берлога…

– А я мечтаю о маленьком чердаке. Маленький чердак с маленьким балконом. Я даже искала такой, но не могу найти. Поэтому если кто-то продает, дайте знать. (Улыбается.)

– Пока нет чердака, что для тебя личное пространство сейчас — это отдельная комната или можно находиться и рядом, просто чтобы не мешали тебе?

–Да, мне важно иметь свое пространство. Есть люди, которые не могут быть наедине с собой. Для них это просто катастрофа. Для меня же, наоборот, время в одиночестве — очень плодотворное время.

– Вы с Юрой любите путешествовать, как я понимаю…

–Да, у нас есть любимые места, куда мы можем приехать, точно зная, что нам там будет очень хорошо. Нам важно проводить время на море, чтобы заземлиться и «замедлиться». На отдыхе тоже можно построить свой распорядок дня: позавтракать в маленьком ресторанчике, заняться йогой, почитать книжку, а потом сходить на дайвинг. Кстати, я недавно сдала уровень advanced и теперь могу погружаться на глубину сорок метров. Наверное, дайвинг — это одно из самых приближенных ощущений к полету в открытом космосе. Сильное течение уносит тебя в глубь голубого моря, время замедляется, и вот ты совсем один в инопланетном мире. И тут из глубины всплывает скат или рыба-наполеон размером с машину, которые смотрят на тебя, выпучив глаза, в полном шоке… Я думаю, время растягивается, когда мы путешествуем. В буквальном смысле этого слова я считаю, что путешествия продлевают жизнь.

– Есть ли спорт в твоей жизни, салоны красоты, СПА?

– Честно сказать, если бы можно было всю жизнь лежать на дива не с хорошей книгой, в обнимку с котом, то я бы так ее и провела, но приходится заниматься спортом, конечно. А еще у меня есть одно секретное любимое место в самом центре Москвы. Это русская баня. Такая настоящая баня, когда тебя парят прямо на ветках ели, а после хорошего пара погружают в ледяную купель. Ну а после… строганина на льду, белые грибы со сметаной, щи или уха. Я большой «едоман». Я могу легко потратить всю свою зарплату на хорошую еду. Это лучшее «вложение в себя». (Смеется.)

– Ты обожаешь своего кота. В любви к кошкам вы с Юрой тоже сходитесь?

– Я хотела кота себе, а по классике получилось, что теперь это Юрин кот. Он его носит на руках, и вообще они отлично проводят время вдвоем. И не дай бог я подвину кота ногой, это «кошмар и ужас», я травмирую его «личность». После этого я завела себе кошку Мяу, но она оказалась ярой феминисткой и жуткой душнилой. И чтоб хоть как-то отвлечь от меня ее внимание, мы решили завести третьего кота, Миядзаки. Короче говоря, у нас дома три огромных мейнкуна. Как я люблю говорить, «у нас дома тридцать килограммов котов». Между прочим, они все уральские, из Свердловской области. Каждый — целая личность, и мы уже давно смирились с тем, что это нам позволено жить в их квартире.

– Ты счастлива сейчас?

– Да. «Счастье кроется в мелочах» — вовсе не банальная фраза. Можно всю жизнь прожить, стремясь куда-то, ожидая чего-то, так ничего и не дождавшись, а можно начать проживать каждый свой день так, как хочешь именно ты. Прямо сейчас. Наша действительность и есть наши сбывшиеся желания, только мы их не узнаем. Кажется, это сказал Достоевский.