ДВОРОВЫЙ АНДЕГРАУНД

ДВОРОВЫЙ АНДЕГРАУНД

Борис Ихлов

… Идут любители футбола

На стадионы и дворы

Играют города, играют сёла,

И очень мало сёл вне игры.

Во-первых, строчка «очень мало сел вне игры» – чудовищно плохая.

Во-вторых, откуда идет любители футбола. если они в этих же дворах и живут? Идут со дворов на дворы?

В-третьих, строка «очень мало сел…» - лживая. Мне довелось побывать во многих селах Пермского края, в стройотрядах, на шабашках, я работал в колхозах – и нигде никогда не видел играющих в футбол ребятишек. Даже площадок футбольных нигде не было, ни в Усть-Черной, ни в Серебрянке, ни в Гайнах, ни в Большом Ашапе, ни в Молёбке, ни в Кыне, ни в Кочёво, ни в Шадейке, ни в Синёво, ни в Большом Пале, ни в Камышовке, ни в Дивье, ни в Адищево, ни в Оверятах, ни Шеметях, ни в Верхних или Нижних Мулах, ни в Косе, ни в Менделеево, нигде.

Нет футбола в сёлах и в пореформенной России.

В советское время между школами устраивали соревнования по баскетболу. Однажды в Пермь, в нашу 97-ю, приехала команда из Кыласово, мы выиграли у нее с нулевым счетом – сельские ребята даже не умели забивать мяч в кольцо.

Город жил богаче. У нас во дворе стояли два металлических столба, на них натягивали сетку и играли в волейбол. Население помладше гоняло в футбол, а мелкота еще младше играла в классики. Чертили на асфальте мелом прямоугольник, разбивали его на 10 квадратиков, классов. Нужно было, стоя на одной ноге, толкать этой ногой из класса в класс пешку, плоскую баночку из-под обувного крема, куда накладывали сырой песок или глину. Мы с Саней были чемпионами двух дворов, нашего и прилегающего Пьяного двора, где был парк с американскими кленами и фонтан. В фонтане в жару плескалась детвора. Пьяным двор назывался потому, что там жило много уголовников.

Еще в нашем дворе стояли два столика, за одним народ постарше резался в домино, а за другим, шахматным, заседали только мы с Саней.

Как мы жили? Ключи оставляли под ковриком у двери. Никто ни у кого ничего не крал. Любой мог взять ключ, зайти к соседу и подождать его. Было время – объявились воры, они ограбил четыре богатых квартиры в «сталинке». А что было грабить у нас?

Шли годы, но никто и не думал выпивать за столиками. Выпивать за столиками начали только с 1991 года.

В 1982 году, когда я уже работал в университете, был один смешной случай.

Мама ложилась спать засветло, а работяги стучали костяшками домино до позднего вечера и мешали ей спать. Тогда я выпросил у одного знакомого химика меркаптан. Он был запечатал в стеклянной банке с притертой стеклянной крышкой, помещен в три полиэтиленовых пакета – но всё равно жутко вонял. Ночью я окропил им столик – и больше к этому столику никто не подходил два года, смыть меркаптан было невозможно. Столик изрубили и поставили новый.

Прямоугольник нашего двора образовывался четырьмя хрущевками, одним домом поодаль сталинского типа и трамвайно-троллейбусным общежитием. Летом каждый дом имел свой запах, это был запах прохлады от лестничных пролетов.

Автомобилей почти не было. Единственным автовладельцем был Семен Аронович Ляк, у него были деньги, чтобы приобрести дешевую машину. А деньги у него были потому, что до 1956 года он служил надзирателем в одном из сталинских концлагерей. Да-да, ХХ съезд партии никак не отразился на положении Ляка.

Попозже еще десятка два жильцов купили себе автомобили и построили комплекс гаражей.

Автомобильная тема для многих парней потеснила игры, а мне посчастливилось играть по-другому. В соседнем доме был подвал, нам с Саней было разрешено проводить там химические опыты. Препятствий к этому не было, химические реактивы продавались задешево в магазине в центре города.

Сначала мы удовлетворялись теми безделками, что показывали по телевизору, вулканом из горки бихромата аммония и тому подобное. Потом решили заняться более серьезным делом и принялись стряпать взрыв-пакеты. Проверять их действие мы ходили за дом на пустырь, тогда там еще не выстроили 112-ю школу.

Увы, скоро нашим изысканиям пришел конец. Однажды случайно мы получили какой-то едкий газ, газ проник к жильцам на первый этаж, и у нас отобрали ключи от подвала. Тогда Саня добыл баскетбольный мяч.

Колец родители наши закрепить на столбах не догадались, потому мы ходили играть в спортклуб «Молот», площадки располагались вне здания, рядом с забором. Но покрытие было гаревым, пачкало руки, и мы порой, потеряв лишние 10 минут, добирались до площадки рядом с кинотеатром «Искра», там было деревяное покрытие. Однако ж в «Молоте» было как-то уютнее, и народу больше.

В соседнем доме жила прекрасная Люба Гитович, она была на год старше меня. Еще были две еврейские семьи, дети – студенты. Еще две семьи музыкантов, Булычевы и Лежневы, семья врачей - Есюнины, интеллигентные Федоровичи - и всё. В основном же во дворе жил рабочий контингент. Этот контингент и осуществил перестройку.

Фольклорный бунт

Есть легенда о народной мудрости, заключенной в фольклоре, в пословицах и поговорках, в сказках, былинах и прочее.

Действительно, сказка об Иванушке-дурачке – это протест против семейного уклада, младший сын не получал наследства.

Аналогично – насмешливые сказки, пословицы и поговорки о священнослужителях и в целом религии.

Но эта легенда неполна. Ибо фольклор есть еще и бездонная кладезь народной глупости. Воплощение этой глупости – в той же матерщине, которая в ранге культуры.

Похабщину можно найти у Баркова в «Девичьей игрушке». «Жил-был сельский поп Вавила. Уж давненько это было», и т.д.

У Пушкина есть похабщина, посвященная собрату по цеху Бомарше «Рефутация», «Сорок дочерей», «Вишня», «Недавно тихим вечерком», «К кастрату раз пришел скрыпач», «Как широко, как глубоко», «Веселый веер в жизни нашей», «Орлов с Истоминой в постеле» и т.д.

У Полежаева - поэма «Сашка» похабная пародия на «Евгения Онегина».

У Котляревского - «Энеида», пародия на Гомера.

У Юза Алешковского положено на музыку: «Из колымского белого ада Шли мы в зону в тяжелом дыму…»

Есть похабное переложение «Евгения Онегина» студентами театрального училища им. Щепкина, есть творения Фимы Жиганца.

Без сомнения, это контркультура, против светской лжи, ханжества, глупости. Против культурного истеблишмента. Это деревенский полупьяный Есенин против аристократической Ахматовой. Как выразился Павел Антокольский: «Резнуть усталый светский слух латынью медиков или жаргоном шлюх» («Бальзак»).

Обильно использовал матерщину Ярослав Гашек в своей книге о бравом солдате Швейке. Его часто обвиняли в «не аристократичности», на что Гашек отвечал: «Мат - это часть чешского фольклора».

Вопрос только в мере. Как говорил Генрих Нейгауз. «звук должен быть кутан в тишину, он должен покоиться в ней, как драгоценный камень бархатной шкатулке». А если мат через слово – это уже никуда не годится, это уже скучно.

Но всё это – аристократы против аристократии, интеллектуалы, их творения хотя и талантливые, но «сделанные», «искусственные». Как сказки Шарля Перро, Андерсена, Гаршина («Лягушка-путешественница»), Николая Носова («Приключения Незнайки»), Астрид Лингрен (Карлсон на крыше), Бажова («Малахитовая шкатулка»), Сельмы Лагерлёф (путешествие Нильса на диких гусях), Алана Милна (Винни Пух), Александра Волкова («Волшебник изумрудного города»), Лазаря Лагина (Хоттабыч), Джанни Родари (Чиполлино), Карло Коллоди (Пиноккио-Буратино), братьев Гримм, Гофмана, Чуковского, Олеши («Три толстяка»), Киплинга, Маршака, и т.д.

Наряду с этим есть исконно народные сказки, фольклор. Так называемые «заветные сказки», собранные Афанасьевым. Собрание Афанасьева – без сомнения, культура и одновременно контркультура – поскольку тексты нарочито нецензурные, против общественной элиты и ее лицемерной морали.

Есть еще более похабные, до рвоты, русские сказки, которые не вошли в облагороженный список текстов Афанасьева.

Шагом к похабному стихотворному фольклору является «поэзия» блатных, тюремная лирика. Как правило, жалостная, однообразная и убогая. Например:

Жиган на решетке рыдает,

Кажется, вот пикирнёт.

Как эта песня Жигана

Всех за живое берет.

Или знаменитое:

Я срок получу и с товарищем верным

Решетку в окошке пропилю.

Пускай луна светит своим продажным светом,

А я все равно убегу.

Скорее всего, приписывание авторства этому «Постой, паровоз» - несостоятельно.

В 1990-м в пермском книжном издательстве вышел сборник «Зона», но в нем нет и тени тюремной поэзии, там собраны стихи тех, кто прошел тюрьму и концлагеря: Берггольц, Заболоцкого, Смелякова, Мандельштама, Олейникова, Шаламова, Чичибабина и др.

Похабный андеграунд – это творчество школьной шпаны, не знавших тюрьмы мелких уголовников, неквалифицированной рабочей молодежи.

Этот андеграунд бесконечно примитивен, но прилипчив, как скарлатина:

«Ах, у ели мы прощались…»

«На горе стоит домишко

Ярко свечи в нем горят…»

(Вариация – «А бесстыжая горилла…»)

«Что было делать? Я заболел

От всяких этих паскудных дел…»

«Как была я молода

так была я резва…»

«Меня девки в гости звали

а я в гости не пошел

пиджачишка на мне рваный

и … небольшой».

«Теща- … пекла блинищи! Уронила сковородищщщу! Обожгла …!»

«Вышел Ваня на крыльцо…»

Но в этом океане беспросветности случаются шедевры. Например:

«Мы поедем, мы помчимся в венерический диспансер…» - против набившего оскомину «Увезу тебя я в тундру».

Или творчество студентов-пионервожатых для маленьких своих подопечных:

«Старый череп на могиле чинно гнил,

Красну клюкву из болота он любил…»

Положено на музыку, с элементами американского рока.

Это была реакция на всю культуру, это была контркультура. Это были похабные анекдоты о Болконском и Наташе Ростовой, о поручике Ржевском, о Татьяне Лариной, о Чапаеве с Петькой, о внешней политике партии и т.д.

Опоганиванию подвергалось всё самое чистое, светлое, высокое – но не принадлежащее общественным низам. Элита восхваляет Маяковского, Есенина, Некрасова? Пожалуйста, вам пародии:

Я иду по росе

И в ней ноги мочу,

Я такой же, как все,

Я е… хочу.

Мы, онанисты,

народ плечистый,

Нас не заманишь

титькой мясистой

И даже целой

Девственной плевой!

Устал работать правой –

Работай левой!

Передо мной п…, метр на метр,

Шире, чем витрина магазина продовольственного.

Мне бы член с километр,

Я бы ей доставил удовольствие!

Я достаю

Из широких штанин

За… с консервную банку!

Смотрите, завидуйте:

Я — гражданин,

А не какая-нибудь там

Гражданка!

— Откуда дровишки?

— Сарай разобрали.

Отца, слышишь, п...,

А я убежал.

Многие антисоветские анекдоты сочинялись в США, в стенах АНБ или трудами двух сотен советоведческих институтов, где работали крупные специалисты по СССР, профессура, писатели и т.п.

Но частушки – нет, это не АНБ, их сочинял сам народ:

«Сами бригадиры, сами председатели

Ни х.. мы не боимся, ни отца, ни матери».

«В Ленинграде я была, космонавту я дала…»

«На горе стоит береза,

Гнутая прегнутая…»

«На двое стоит машина,

Керосином пахнет…»

«Часовые пояса

сдвинули на глобусе…»

Или авторское:

«Я Хрущева не боюсь, я на Фурцевой женюсь,

Буду тискать сиську я самую марксистскую».

И грязные песенки типа

«Мама, я повара люблю…»

Этот андеграунд не исчезал даже в страшные 30-е:

«Ах, огурчики мои, помидорчики,

Сталин Кирова убил в коридорчике».

Стишки дожили и до 90-х, когда вся страна обожествляла президента РФ:

«Воркута, Ростов, Кузбасс,

Только Ельцин – п…с».

Распад по спирали

Пример не похабного андеграунда – бардовская песня, Бачурина. Окуджавы, Суханова, Дольского и др. Это было культурное возражение истеблишменту в лице Руслановой с ее «Валенками», Людмилы Зыкиной, Льва Лещенко, Кобзона, Эдуарда Хиля, Полада Бюль-бюль Оглы и т.п.

Это было возражение глупости песенки про любителей футбола.

Это было возражение выспренности, возражение пустоте под маской патриотизма, громыханию, наглости кумиров публики с миллионами в кармане…

Это возражение было поставлено в комсомольские рамки и, в связи с чем выродилось в «клуб самодеятельной песни», в однообразие туристической песни, в безопасное для элиты русло.

Была велика вероятность взрыва и в науке: всей стране надоели безграмотные профессора и академики, воровство диссертаций москвичами, удушение изобретений и т.д.

Однако власти с помощью СМИ канализировали недовольство в безопасное русло альтернативной науки. Это легко сделать, дав безграмотному ощущение грамотности путем внедрения в сознание десятка мифов. И грянул бунт безграмотных и полуграмотных.

Но не ученые, не поэты и даже не диссиденты с неформалами стали душой перестройки. Все они были только массовкой. Душой распада массовым его наполнением стал дворовый андеграунд, не принимавший элиту, а с ней и всю ее идеологию, хоть и фальшивую, и всю ее лицемерную мораль. Это был бунт тех, кто не получил образование, кто был не в силах воспринять музыку, живопись, поэзию – не потому, что был генетически ущербен. А потому, что находился на низшем общественном уровне.

Ели бы все они знали, жившие в нашем дворе, когда гоняли в футбол, чем кончится их бунт. Когда заводы закроют или ополовинят, почти все они пополнят армию безработных. Кто-то примет смерть от настойки боярышника, кого-то убьет из-за квартиры собственный сын, кого спасут рыночки, кого приютит уголовная среда, кто станет челноком, кто станет жить на средства жены. Не минет судьба и прочих: Булычевых выдавят за границу, еврейские семьи сбегут еще до начала перестройки, Гриша Лежнев перейдет в разряд грузчиков и сопьется. Наши дома, что стоят четырехугольником, заселят менты и криминальный элемент. Шахматный столик, цветочные клумбы исчезнут, деревья, которые мы посадили собственными руками, спилят и продадут. Украдут и металлические столбы, на которые натягивали волейбольную сетку. Мир заполонят девушки с низкими мужичьими голосами.

Могли ли низы не бунтовать? Нет, не могли.

Ноябрь, 2024