DayTimeNews.RU
ХРЕСТОМАТИЯ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ
Составитель Борис Ихлов
Разумеется, античная поэзия Гомера, Эсхила, Софокла, Еврипида, Тацита, Гесиода, Овидия, Геродота и пр., японская поэзия, например, эпохи Басё или китайская - более древнего времени - Ли Бо, арабская литература (Хайам, Хафиз, Насими), творчество Байрона, Шелли, Китса, Уильяма Блейка, Шеридана, Шиллера, Гёте, Мольера, Вольтера, Гейне, Лафонтена, Лопе де Веги, Алигьери, Петрарки, Лонгфелло, Руставели, шедевры американской литературы (Уитмен, Фрост, Эзра Паунд и др.), Йейтса, Поля Валери, Чезаре Павезе, Луи Арагона, Мигеля де Унамуно и т.д., и т.д., заслуживают отдельного сборника. Точнее – библиотеки сборников. Однако нет смысла ее составлять, т.к. подобные коллекции уже существуют, и их множество. Охватить же в одном небольшом тексте весь этот океан невозможно.
Еще более бессмысленно заставлять читателя вникать в творчество средних и мелких зарубежных поэтов,
которых, как бы выразился Вознесенский, как бактерий в воздухе: Гуго фон Гофмансталя, Карла Крауса, Бертольта Фиртеля, Альберта Эренштейна, Германа Броха, Георга Тракля, Альмы Иоганны Кёниг, Франца Верфеля, Эриха Кестнера, Марио Луци, Поля Клоделя, Гуннара Экелёфа, Уистена Хью Одена, Джона Мейсфилда, Альдо Палаццески, Джузеппе Унгаретти, Фернандо Песоа, Мигела Торга, Жюля Сюпервьеля, Орхана Вели, Дэвида Герберта Лоуренса, Франка Ведекинда, Янниса Рицоса, Гудмундура Бэдварссона, Эйно Лейно, Эрика Акселя Карлфельдта, Мориса Карема, Ганса Магнуса Энценсбергера, Леон Фелипе, Раймона Кено и т.д., и т.д., и т.п.
Задача настоящей книги – дать представление о наиболее значимых, интересных, душевных, что ли, а также малоизвестных коротких творениях всемирной литературы.
Их русских стихов сборник не включил в себя стихи Тютчева, поскольку его стихи обильно присутствуют в школьной программе.
Нет некоторых русских поэтов XVII – XIX вв.: Ломоносова, Державина, Сумарокова, Тредиаковского, Вяземского, Жуковского, Некрасова, Полежаева, Хомякова, Батюшкова, Надсона, А. К. Толстого, Сологуба, начала XX века: Вячеслава Иванова, Брюсова, Северянина, Гиппиус, Клюева, Волошина, Максима Горького, середины и конца XX века: Маршака, Твардовского, Светлова, Берггольц, Константина Симонова, шестидесятников Чухонцева, Рождественского, Евтушенко, Ахмадуллиной, восьмидесятников Башлачева, Еременко, Парщикова, Соколова, Прасолова и др. Нет здесь и творений многочисленных графоманов, считающих себя поэтами: Виктора Бокова, Александра Прокофьева, Друниной, Доризо, Тушновой, Феликса Кузнецова и еще двух Кузнецовых, Мартынова, Риммы Казаковой, Новеллы Матвеевой, Винокурова, Алигер, Ваншенкина, Назыма Хикмета, Рубальской, пермских Радкевича, Гребнева, Асланьяна, Беликова, Гребенкина, Лепина, Домнина и т.п.
Книга не содержит стихи, представленные первым сборником «То, что люблю».
Содержание
Пьер Ронсар
Дю Белле
Веневитинов
Пантелеймон Кулиш
Пушкин
Василий Курочкин
Тарас Шевченко
Габдулла Тукай
Лермонтов
Рильке
Фет
Блок
Георгий Иванов
Саша Черный
Олейников
Багрицкий
Бунин
Белый
Сельвинский
Заболоцкий
Жак Превер
Карл Сэндберг
Эдвард Каммингс
Брехт
Инге
Гудзенко
Гарсиа Лорка
Чичибабин
Шпаликов
Антокольский
Варлам Шаламов
Бернард Шоу
Александр Межиров
Рубцов
Шкляревский
Вознесенский
Юнна Мориц
Долматов
Караулов
Полетаев
Дрожащих
Котельников
Василь Симоненко
Неизвестный
Пьер Ронсар
Предтеча, как и Дю Белле, Верлена и Шекспира.
Есть стихи, у которых первая часть или даже первая строфа – гениальны. А то, что ниже – совершенно неинтересно.
Эй, паж, поставь нам три стакана.
Налей их ледяным вином.
Мне скучно! Пусть приходит Жанна,
Под лютню спляшем и споём,
Чтобы гремел весельем дом.
Пусть Барб идёт, забот не зная,
Волос копну скрутив узлом,
Как итальянка озорная.
Был день — и вот уже прошёл он,
А завтра, завтра, старина…
Так пусть бокал мой будет полон,
Хочу упиться допьяна,
Мне только скука и страшна.
А Гиппократ — да врёт он, право,
Я лишь тогда и мыслю здраво,
Когда я много пью вина.
Коль на сто миль вокруг найдётся хоть одна
Бабёнка вздорная, коварная и злая, —
Меня в поклонники охотно принимая,
Не отвергает чувств и клятв моих она.
Но кто мила, честна, красива и нежна,
Хотя б я мучился, по ней одной вздыхая,
Хотя б не ел, не спал — судьба моя такая! —
Она каким-нибудь ослом увлечена.
И как же не судьба? Всё быть могло б иначе,
Но такова любовь и так устроен свет.
Кто счастья заслужил, тому ни в чём удачи.
А дураку зато ни в чём отказа нет.
Любовь-изменница, как ты хитра и зла!
И как несчастен тот, в чьё сердце ты вошла!
Когда средь шума бытия
В Вандомуа скрываюсь я,
Бродя в смятении жестоком,
Тоской, раскаяньем томим,
Утёсам жалуюсь глухим,
Лесам, пещерам и потокам.
Утёс, ты в вечности возник,
Но твой недвижный, мёртвый лик
Щадит тысячелетий ярость,
А молодость моя не ждёт,
И каждый день, и каждый год
Меня преображает старость.
О лес, ты с каждою зимой
Теряешь волос пышный свой,
Но год пройдёт, весна вернётся,
Вернётся блеск твоей листвы,
А на моём челе — увы! —
Задорный локон не завьётся.
Пещеры, я любил ваш кров, —
Тогда я духом был здоров,
Кипела бодрость в юном теле,
Теперь, окостенев, я стал
Недвижней камня ваших скал,
И силы в мышцах оскудели.
Поток, бежишь вперёд, вперёд,
Волна придёт, волна уйдёт,
Спешит без отдыха куда-то,
И я без отдыха весь век
И день и ночь стремлю свой бег
В страну, откуда нет возврата.
Судьбой мне краткий дан предел,
Но я б ни лесом не хотел,
Ни камнем вечным стать в пустыне, —
Остановив крылатый час,
Я б не любил, не помнил вас,
Из-за кого я старюсь ныне.
Когда грачей крикливых стая,
Кружась, готовится в отлёт
И, небо наше покидая,
Пророчит осени приход,
Юпитер кравчего зовёт,
И влаге тот велит пролиться,
И, значит, хмурый небосвод
Надолго тучами замглится.
И будет Феба колесница
Сквозь мрак лететь к весне другой.
А ты спеши в свой дом укрыться
И, чуждый суете людской,
Блаженствуй в горнице сухой,
Пока мертва земля нагая —
Трудолюбивою рукой
Тебя достойный стих слагая.
Как я, возжаждай — цель благая! —
Ужасный превозмочь закон,
Которым Жница роковая
Весь мир тиранит испокон.
И, чтоб греметь сквозь даль времён,
Трудись упорно. В час досуга
С тобою здесь Тибулл, Назон
И лютня, дум твоих подруга.
Когда бушует дождь иль вьюга,
А в дверь стучится бог шальной,
И ни любовницы, ни друга, —
Одушевлённых струн игрой
Гони мечтаний грустных рой.
Когда ж ты стих довёл до точки,
Усталый мозг на лад настрой
Бургундским из трёхлетней бочки.
Оставь страну рабов, державу фараонов,
Приди на Иордан, на берег чистых вод,
Покинь цирцей, сирен и фавнов хоровод,
На тихий дом смени тлетворный вихрь салонов,
Собою правь сама, не знай чужих законов,
Мгновеньем насладись,— ведь молодость не ждет!
За днем веселия печали день придет
И заблестит зима, твой лоб снегами тронув.
Ужель не видишь ты, как лицемерен Двор?
Он золотом одел Донос и Наговор,
Унизил Правду он и сделал Ложь великой.
На что нам лесть вельмож и милость короля?
В страну богов и нимф — беги в леса, в поля,
Орфеем буду я, ты будешь Эвридикой.
Постылы мне дома и грохот городской,
В пустынные места я ухожу все чаще,
Мне дорог дикий лес, приветливо молчащий,
И я бегу, едва замечу след людской.
Во всех моих лесах пичуги нет такой,
Нет вепря хищного во всей угрюмой чаще,
Бездушной нет скалы, протоки нет журчащей,
Не тронутых моей убийственной тоской.
Приходит мысль одна, за ней тотчас другая,
Слезами горькими мне душу обжигая,
А стоит на людей случайно набрести,
Любой прохожий прочь бросается, не веря,
Что человека он увидел на пути,
А не свирепого затравленного зверя.
Ко мне, друзья мои, сегодня я пирую!
Налей нам, Коридон, кипящую струю.
Я буду чествовать красавицу мою,
Кассандру иль Мари — не все ль равно какую?
Но девять раз, друзья, поднимем круговую, —
По буквам имени я девять кубков пью.
А ты, Белло, прославь причудницу твою,
За юную Мадлен прольем струю живую.
Неси на стол цветы, что ты нарвал в саду,
Фиалки, лилии, пионы, резеду, —
Пусть каждый для себя венок душистый свяжет.
Друзья, обманем смерть и! выпьем за любовь.
Быть может, завтра нам уж не собраться вновь,
Сегодня мы живем, а завтра — кто предскажет?
Дю Белле
Триумф в былые времена
Справляли в честь побед военных.
По городу водили пленных
И пели гимны дотемна.
Крича героев имена,
Трофей несли до мест священных,
Знамена вешали на стенах
И выбивали письмена.
Мне не нужна такая слава.
Я за собой не знаю права
Водить на привязи людей.
Скорее сам, вздыхая тяжко,
Пойду за ней, в ее упряжке -
Вот мой триумф и мой трофей.
Святая пыль седых руин,
Еще носящих имя Рима,
Но уходящая незримо
В небытие пустых равнин.
Вот с Триумфальной Арки клин
Слетел, дробясь неотвратимо,
И расхищают пилигримы
Обломки мраморных вершин.
Так разрушеньем ежедневным
Уносит памятники древним,
Уходят сами имена.
Не плачу я. Всесильно время.
Оно со всех снимает бремя
И не минует и меня.
Седых богов высокий клир
И вы, жестокие светила,
Что в час далекий запустили
Волчок, вращающий наш мир,
Великие, на вечный пир
Вы славный Рим не пригласили,
Не отдали бессмертной силы
Останкам мраморных квартир.
Вы скажете: "Господь с тобою.
Ничто не вечно под луною",
Но мне иное мнится здесь:
Сам мир наш, без конца и края,
Светила гордые включая,
Однажды рухнуть должен весь.
И все ж ни приговор судьбы,
Ни гнев богов, ни ярость гунна,
Ни посреди реки чугунной
Чредой плывущие гробы
И ни грабители-рабы,
Ни переменчивость Фортуны,
Ни страх за жизнь в ночи безлунной
И ни позор мужской мольбы,
Гордыни римской не убавив,
Не помешали римской славе,
Не поразили в сердце Рим.
Иные тени ярче света,
Зима иная жарче лета
И память не в урок иным.
Когда распался тот народ,
Что прежде назывался Римом,
И разбежались побратимы
От южных до седых широт,
Когда свершился поворот
И рухнул храм необозримый
И всех богатств и тайн хранимых
Хозяином стал пришлый сброд,
Тогда сломались и запоры,
Что стерегли в ларце Пандоры
Все семена добра и зла.
И Хаос воцарился снова,
Когда рука раба худого
Их вновь по свету разнесла.
Дмитрий Веневитинов
Вместе с Хомяковым принадлежал к любомудрам.
Крылья жизни
На легких крылышках
Летают ласточки;
Но легче крылышки
У жизни ветреной.
Не знает в юности
Она усталости
И радость резвую
Берет доверчиво
К себе на крылия.
Летит, любуется
Прекрасной ношею…
Но скоро тягостна
Ей гостья милая;
Устали крылышки,
И радость резвую
Она стряхает с них.
Печаль ей кажется
Не столь тяжелою,
И, прихотливая,
Печаль туманную
Берет на крылия
И вдаль пускается
С подругой новою.
Но крылья легкие
Все болей, более
Под ношей клонятся.
И вскоре падает
С них гостья новая,
И жизнь усталая
Одна, без бремени,
Летит покойнее,
Лишь только в крылиях,
Едва заметные,
От ношей брошенных
Следы осталися –
И отпечатались
Лишь только в перышках
Два цвета бледные:
Немного светлого
От резвой радости,
Немного темного
От гостьи сумрачной.
Пантелеймон Кулиш
Составитель украинского словаря, возникшего искусственно из польских, австрийских, румынских и т.д., слов, нелитературных конструктов и путем вычеркивания русских слов. Распространял среди простого народа таблички текстами из этого новояза – куличики. Дело в том, что рядовые украинцы не желали говорить на новоязе. Позднее возненавидел украинских националистов.
Лядуйте, бо давно впевнила вас Ляхва,
Що наши злигодням вина – одна Москва, -
Що та Москва – не Русь, не руським дише духом.
И ви хитаетесь, затурканi сим слухом.
Наука й правда в вас – слова, слова, слова.
Хто ж робить Русина мизерним слабодухом?
Не хто, як мороком окритий той вампир,
Що засисае в вас, и ввесь латинський мир
Пушкин
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Отчего же выпадает
Дундуку такая честь?
Отчего ж он заседает?
Оттого, что ж... есть.
Самое смешное, что при Ельцине РАН РФ возглавлял дебил Дондуков.
Иной имел мою Аглаю
За статный вид, за черный ус,
Иной за деньги - понимаю,
Иной - за то, что был француз,
Клеон - умом ее стращая,
Дамис - за то, что нежно пел.
Скажи теперь, моя Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Пора, мой друг, пора
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
19 октября 1836 года
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют…
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой…
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты…
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Пора и мне… пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте…
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему…
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
Из Пиндемонти
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…
1836 г.
Василий Курочкин
Я нашел, друзья, нашел,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всем гербовый,
Двуязычный, двуголовый,
Всероссийский наш орел.
Я сошлюсь на народное слово,
На великую мудрость веков:
Двуголовье - эмблема, основа
Всех убийц, идиотов, воров.
Не вступая и в споры с глупцами,
При смущающих душу речах,
Сколько раз говорили вы сами:
«Да никак ты о двух головах!»
Я нашел, друзья, нашел,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всем гербовый,
Двуязычный, двуголовый,
Всероссийский наш орел.
Оттого мы несчастливы, братья,
Оттого мы и горькую пьем,
Что у нас каждый штоф за печатью
Заклеймен двуголовым орлом.
Наш брат русский я уж если напьется,
Нет ни связи, ни смысла в речах;
То целуется он, то дерется я
Оттого что о двух головах.
Я нашел, друзья, нашел,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всем гербовый,
Двуязычный, двуголовый,
Всероссийский наш орел.
Взятки я свойство гражданского мира,
Ведь у наших чиновных ребят
На обоих бортах вицмундира
По шести двуголовых орлят.
Ну! и спит идиот безголовый
Пред зерцалом, внушающим страх, я
А уж грабит, так грабит здорово
Наш чиновник о двух головах.
Я нашел, друзья, нашел,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всем гербовый,
Двуязычный, двуголовый,
Всероссийский наш орел.
Правды нет оттого в русском мире,
Недосмотры везде оттого,
Что всевидящих глаз в нем четыре,
Да не видят они ничего;
Оттого мы к шпионству привычны,
Оттого мы храбры на словах,
Что мы все, господа, двуязычны,
Как орел наш о двух головах.
Я нашел, друзья, нашел,
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол.
Виноват во всем гербовый,
Двуязычный, двуголовый,
Всероссийский наш орел.
1857
Тарас Шевченко
Украина, помни, хмель пройдет,
Отрезвленье будет через год,
Средь могил и выжженных садов,
Средь развалин бывших городов,
Ты однажды выползешь на свет,
Обернешься… а тебя уж нет…
Габдулла Тукай
Осень. Ночь. Тоска глухая. Ветер плачет за стеной –
Весть принес, что призрак голода маячит над страной.
Богачи, чья совесть дремлет, шлют благодаренье богу.
Просьбы нищих и голодных не нашли к нему дорогу.
…
Лермонтов
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
На эти стихи положена музыка.
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащихушей.
Это стихотворение действительно принадлежит Лермонтову, как бы ни старались монархисты доказать обратное.
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную.
Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
1840 г.
Наверное, вершина – «Мцыри».
Рильке
Ты, о которой я плачу во сне
на бедной постели.
Ты, чье имя уснуло во мне,
как в колыбели.
Ты, что припомнив меня в поздний час,
не спишь, быть может, —
не именуй это чудо, что нас
всегда тревожит,
пока мы живы!
Ты на влюбленных взгляни,
но не слушай, что скажут они:
слова их лживы.
Ради тебя я один. Тебя запомнил одну я.
Ты, как прибой, подступаешь, тихо волнуя
шумом и шелестом пен.
Многих я обнимал и многих утратил давно я.
Ты рождаешься вновь, ты навечно со мною.
Я не коснулся тебя, но взял тебя в плен.
Фет
Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной,
Тогда я плачу, словно первый иудей
На рубеже земли обетованной.
Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,
Тобой так сладостно и больно возмущенных
В те дни, как постигал я первую любовь
По бунту чувств неугомонных.
По сжатию руки, по отблеску очей,
Сопровождаемым то вздохами, то смехом,
По ропоту простых, незначащих речей,
Лишь нам звучащих страсти эхом.
Александр Блок
… Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,-
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, -
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
Ну что ж? Одно заботой боле –
Одной слезой река шумней,
А ты все та же - лес, да поле,
Да плат узорный до бровей...
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
…
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
…
На поле Куликовом
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
…
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы - дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы –
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота - то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота…
…
Двенадцать
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем белом свете!
…
Хлеба!
Что впереди?
Проходи!
Черное, черное небо.
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди...
Черная злоба, святая злоба...
Товарищ! Гляди
В оба!
2
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом — огни, огни, огни...
В зубах — цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Холодно, товарищи, холодно!
…
Кругом — огни, огни, огни...
Оплечь — ружейные ремни...
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
…
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
…
В очи бьется
Красный флаг.
Раздается
Мерный шаг.
Вот — проснется
Лютый враг...
И вьюга́ пылит им в очи
Дни и ночи
Напролет...
Вперед, вперед,
Рабочий народ!
…
Скифы
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но нам ласкает слух оно…
Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома, лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Вы сотни лет глядели на Восток
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот — срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет — не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!
Мы любим все — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
Мы помним всё — парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кельна дымные громады…
Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы,
И усмирять рабынь строптивых…
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!
А если нет — нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века вас будет проклинать
Больное позднее потомство!
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!
Но сами мы — отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.
Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Георгий Иванов
Хорошо, что нет царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо – что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать
Саша Черный
Профиль тоньше камеи,
Глаза как спелые сливы,
Шея белее лилеи
И стан как у леди Годивы.
Деву с душою бездонной,
Как первая скрипка оркестра,
Недаром прозвали мадонной
Медички шестого семестра.
Пришел к мадонне филолог,
Фаддей Симеонович Смяткин.
Рассказ мой будет недолог:
Филолог влюбился по пятки.
Влюбился жестоко и сразу
В глаза ее, губы и уши,
Цедил за фразою фразу,
Томился, как рыба на суше.
Хотелось быть ее чашкой,
Братом ее или теткой,
Ее эмалевой пряжкой
И даже зубной ее щеткой!..
«Устали, Варвара Петровна?
О, как дрожат ваши ручки!»-
Шепнул филолог любовно,
А в сердце вонзились колючки.
«Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый.
Холод… Сталь инструмента.
Руки, конечно, иззябли.
Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было до ста.
Что с вами? Вы ищете спичек?
Спички лежат на окошке.
Ну, вот. Вернулась обратно,
Вынула почки у кошки
И зашила ее аккуратно.
Затем мне с подругой достались
Препараты гнилой пуповины.
Потом… был скучный анализ:
Выделенье в моче мочевины…
Ах, я! Прошу извиненья:
Я роль хозяйки забыла —
Коллега! Возьмите варенья,-
Сама сегодня варила».
Фаддей Симеонович Смяткин
Сказал беззвучно: «Спасибо!»
А в горле ком кисло-сладкий
Бился, как в неводе рыба.
Не хотелось быть ее чашкой,
Ни братом ее и ни теткой,
Ни ее эмалевой пряжкой,
Ни зубной ее щеткой!
Николай Олейников
Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда еще молод я был,
Когда еще молод был я.
Бывало, возьмешь микроскоп,
На муху направишь его —
На щечки, на глазки, на лоб,
Потом на себя самого.
И видишь, что я и она,
Что мы дополняем друг друга,
Что тоже в меня влюблена
Моя дорогая подруга.
Кружилась она надо мной,
Стучала и билась в стекло,
Я с ней целовался порой,
И время для нас незаметно текло.
Но годы прошли, и ко мне
Болезни сошлися толпой —
В коленках, ушах и спине
Стреляют одна за другой.
И я уже больше не тот.
И нет моей мухи давно.
Она не жужжит, не поет,
Она не стучится в окно.
Забытые чувства теснятся в груди,
И сердце мне гложет змея,
И нет ничего впереди…
О муха! О птичка моя!
Припев
Муха - белокрылая птица,
Муха - боевой самолет!
Хотел я крылатым родиться,
Чтоб вместе с тобой устремиться в полет!
Багрицкий
От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены…
Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды, —
И горечь полыни на наших губах…
Нам нож — не по кисти,
Перо — не по нраву,
Кирка — не по чести
И слава — не в славу:
Мы — ржавые листья
На ржавых дубах…
Чуть ветер,
Чуть север —
И мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы — ржавых дубов облетевший уют…
Бездомною стужей уют раздуваем…
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звезды, летим наугад…
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамена шумят…
Чуть ветер,
Чуть север —
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах…
Мама дорогая, как коверкают стихи в интернете…
Бунин
Песня
Я - простая девка на баштане,
Он - рыбак, веселый человек.
Тонет белый парус на Лимане,
Много видел он морей и рек.
Говорят, гречанки на Босфоре
Хороши... А я черна, худа.
Утопает белый парус в море -
Может, не вернется никогда!
Буду ждать в погоду, в непогоду...
Не дождусь - с баштана разочтусь,
Выйду к морю, брошу перстень в воду
И косою черной удавлюсь.
Белый
Твои очи, сестра, остеклели:
Остеклели — глядят, не глядят.
Слушай! Ели, ветвистые ели
Непогодой студеной шумят.
Что уставилась в дальнюю просинь
Ты лицом, побелевшим, как снег.
Я спою про холодную осень,—
Про отважный спою я побег.
Как в испуге, схватившись за палку,
Крикнул доктор: «Держи их, держи!»
Как спугнули голодную галку,
Пробегая вдоль дальней межи —
Вдоль пустынных, заброшенных гумен.
Исхлестали нас больно кусты.
Но, сестра: говорят, я безумен;
Говорят, что безумна и ты.
Про осеннюю мертвую скуку
На полях я тебе пропою.
Дай мне бледную, мертвую руку —
Помертвевшую руку свою:
Мы опять убежим; и заплещут
Огневые твои лоскуты.
Закружатся, заплещут, заблещут,
Затрепещут сухие листы.
Я бегу... А ты?
Сельвинский
Баллада о барабанщике
Крала баба грозди,
Крала баба грузди,
Крала баба бо-бы да го-рох.
Да в ковыле бобыли-то были:
Брали бабу на курок.
Были бобыли-то,
Были бобыли-то,
Были бобыли-то
Злы, как бес.
Была баба в шубке,
Была баба в юбке,
Была баба в панталонах,
Стала – без.
Вот
Ведь
Вид.
Была баба ряба,
Но боялась баба:
"Эх, кабы хотя ба
Помог ба бог!"
Но заместо бога
Брел по эпохе
Паренек убогий —
В барабане бок.
Был он, паря, ранен,
По-на поле брани.
Спал на барабане,
Пёр на пункт.
Вдруг заметил из кустов он,
Будто кто-то арестован,
Да не нашею командой —
– Что такое? Бунт?
Сел против бражки,
Снял барабашку,
Сам себе скомандовал:
«Крой!»
В бурый бок
барабанной
перепонки
барабана
барабанил
барабанщик
барабанный
бой.
Дрррроби рокот орлий
Прокатился в горле.
Думали, померли
Бобыли —
Рухнули рядами
С траурными ртами
Подле голой дамы
— В пыли.
Хрип.
Храп.
Гроп!
Тут барабанщик
Бросил барабанчик,
Выйдя разобрать их
В короткий срок:
Бабе отдал шубку,
Бабе отдал юбку,
А бобылям-то бобы да горох.
"Вы, — говорит, — баба,
Действовали слабо.
Выразился я ба:
Анархицкая борьба.
Погоди, бабеха,
Ликвиднем царя Гороха,
Тогда пузырься от гороха.
Как барабан".
Барабаны в банте,
Славу барабаньте!
Барабарабаньте
Во весь свой раж.
Ни в Провансе,
Ни в Брабанте
Нет барабанщика
Таков как наш.
***
…
Ехали казаки, да ехали казаки,
Да ехали каза-ha?-ки, чубы по губам,
Ехали казаки, на башке папахи,
Ехали под бубен да под галочий гам.
В люльках-носогрейках попыхивали угли,
Табаки наперчены – самсун да дюбек.
Конские гривы да от крови пожухли –
Будет помнить Украина яицкий набег.
Ехали казаки до дому из набега.
По усищам патока, по бородищам мёд.
Только что там завтря? Ведь наша жизь –
копейка:
Не дорубит шашка – дохлопнет пулемёт.
Э, да что там думы? Пой, пока раздолье!
На четыре голоса кукуют подковы.
Ехали казаки. Перекати-поле,
Полынок да чебыряк, ковыль да ковыль.
Гайда-гайда-гайда-гайда гай даларайда,
Гайдаяра, гайдадида гай далара.
Ехали каза-а-ки. Перекати-по-о-ле,
Полынок серебряный да сизый ковыль.
…
Заболоцкий
Белая ночь
Гляди: не бал, не маскарад,
Здесь ночи ходят невпопад,
Здесь от вина неузнаваем,
Летает хохот попугаем.
Здесь возле каменных излучин
Бегут любовники толпой,
Один горяч, другой измучен,
А третий книзу головой.
Любовь стенает под листами,
Она меняется местами,
То подойдет, то отойдет...
А музы любят круглый год.
Качалась Невка у перил,
Вдруг барабан заговорил -
Ракеты, выстроившись кругом,
Вставали в очередь. Потом
Они летели друг за другом,
Вертя бенгальским животом.
Качали кольцами деревья,
Спадали с факелов отрепья
Густого дыма. А на Невке
Не то сирены, не то девки,
Но нет, сирены,- на заре,
Все в синеватом серебре,
Холодноватые, но звали
Прижаться к палевым губам
И неподвижным, как медали.
Обман с мечтами пополам!
Я шел сквозь рощу. Ночь легла
Вдоль по траве, как мел бела.
Торчком кусты над нею встали
В ножнах из разноцветной стали,
И тосковали соловьи
Верхом на веточке. Казалось,
Они испытывали жалость,
Как неспособные к любви.
А там, вдали, где желтый бакен
Подкарауливал шутих,
На корточках привстал Елагин,
Ополоснулся и затих:
Он в этот раз накрыл двоих.
Вертя винтом, бежал моторчик
С музыкой томной по бортам.
К нему навстречу, рожи скорчив,
Несутся лодки тут и там.
Он их толкнет - они бежать.
Бегут, бегут, потом опять
Идут, задорные, навстречу.
Он им кричит: "Я искалечу!"
Они уверены, что нет...
И всюду сумасшедший бред.
Листами сонными колышим,
Он льется в окна, липнет к крышам,
Вздымает дыбом волоса...
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса.
***
Еще заря не встала над селом,
Еще лежат в саду десятки теней,
Еще блистает лунным серебром
Замерзший мир деревьев и растений.
Какая ранняя и звонкая зима!
Еще вчера был день прозрачно-синий,
Но за ночь ветер вдруг сошел с ума,
И выпал снег, и лег на листья иней.
И я смотрю, задумавшись, в окно.
Над крышами соседнего квартала,
Прозрачным пламенем своим окружено,
Восходит солнце медленно и вяло.
Седых берез волшебные ряды
Метут снега безжизненной куделью.
В кристалл холодный убраны сады,
Внезапно занесенные метелью.
Мой старый пес стоит, насторожась,
А снег уже блистает перламутром,
И все яснее чувствуется связь
Души моей с холодным этим утром.
Так на заре просторных зимних дней
Под сенью замерзающих растений
Нам предстают свободней и полней
Живые силы наших вдохновений
Карл Сэндберг
Чикаго
Свинобой и мясник всего мира,
Машиностроитель, хлебный ссыпщик,
Биржевой воротила, хозяин всех перевозок,
Буйный, хриплый, горластый,
Широкоплечий — город-гигант.
Мне говорят: ты развратен,— я атому верю: под газовыми
фонарями я видел твоих накрашенных женщин,
зазывающих фермерских батраков.
Мне говорят: ты преступен,— я отвечу: да, это правда, я
видел, как бандит убивает и спокойно уходит, чтоб вновь
убивать.
Мне творят: ты скуп, и мой ответ: на лице твоих детей
и женщин я видел печать бесстыдного голода.
И, ответив, я обернусь еще раз к ним, высмеивающим мой
город, и верну им насмешку, и скажу им:
Укажите мне город, который так звонко поет свои песни,
гордясь жить, быть грубым, сильным, искусным.
С крепким (ловцом вгрызаясь в любую работу, громоздя урок
на урок,— вот он, рослый, дерзкий ленивец, такой живучий
среди изнеженных городков и предместий,
Рвущийся к делу, как пес, с разинутой пенистой пастью,
хитрый, словно дикарь, закаленный борьбою с пустыней,
Простоволосый,
Загребистый,
Грубый,—
Планирует он пустыри, :
Воздвигая, круша и вновь строя.
Весь в дыму, полон рот пыли, смеясь белозубой улыбкой,
Под тяжкой ношей судьбы, смеясь смехом мужчины,
Смеясь беспечным смехом борца, не знавшего поражений,
Смеясь с похвальбой, что в жилах его бьется кровь, под
ребром — бьется сердце народа.
Смеясь.
Смеясь буйным, хриплым, горластым смехом юнца, полуголый,
весь пропотевший, гордый тем, что он — свинобой, машино-
строитель, хлебный ссыпщик, биржевой воротила и хозяин
всех перевозок.
Эдвард Каммингс
не сострадай больному бизнесмонстру,
бесчеловечеству. Прогресс — болезнь
приятная: предавшийся безумству
гигантом карлик мнит себя всю жизнь
— рой электронов чтит, как гор гряду,
лезвие бритвы; линзы увеличат
невласть немысли и согнут в дугу
где-и-когда, вернув немысль в неличность.
Мир «сделано» не есть мир «рождено» —
жалей живую тварь, любую, кроме
вот этой, мнящей, что она над всеми
владычествует. Мы, врачи, давно
рукой махнули — слушай: за углом
чертовски славный мир, ей-ей; идем
Бертольд Брехт
Гимн богу
В темных далеких долинах гибнут голодные.
Ты же дразнишь хлебом их и оставляешь гибнуть.
Ты восседаешь, незримый и вечный,
Жестокий и ясный над вечным творением.
Губишь ты юных и жаждущих счастья,
А смерти ищущих не отпускаешь из жизни.
Из тех, кто давно уже тлен, многие
Веровали в тебя и с надеждою гибли.
Оставляешь ты бедных в бедности,
Ибо их вера прекрасней твоего неба,
Но всегда они гибли прежде твоего пришествия,
Веруя, умирали, но тотчас делались тленом.
Говорят — тебя нет, и это было бы лучше.
Но как это нет того, кто так умеет обманывать?
Когда многие живы тобой и без тебя не умрут —
Что по сравнению с этим значило бы: тебя нет?
В ноябре 1918 Брехт принял участие в революции в Германии; от лазарета, в котором служил, был избран в Аугсбургский Совет рабочих и солдатских депутатов, но очень скоро отошёл от дел. Участвовал в траурном митинге памяти Розы Люксембург (убили прикладом по голове) и Карла Либкнехта и в похоронах Курта Эйснера, участника Ноябрьской революции, первого министра-председателя Народного государства Бавария. Прятал у себя преследуемого спартакиста (одна из компартий Германии) Георга Према; сотрудничал в органе Независимой социал-демократической партии Каутского («ренегата») и Р. Гильфердинга - газете «Фольксвилле». Вступил в НСДПГ, но ненадолго: в тот период Брехт, по собственному его признанию, «страдал отсутствием политических убеждений». Газета «Фольксвилле» в декабре 1920 года стала органом Объединённой коммунистической партии Германии (секции III Интернационала, Коминтерна), но для Брехта, в то время далёкого от компартии, это не имело значения: он продолжал публиковать свои рецензии, пока сама газета не была запрещена.
Тем не менее, свою политическую позицию он четко определил, как антибуржуазную, на стороне бедняков. Он пишет, что не принял свой класс:
Мои родители
Нацепляли на меня воротнички, растили меня,
Приучая к тому, что вокруг должна быть прислуга,
Учили искусству повелевать. Однако
Когда я стал взрослым и огляделся вокруг,
Не понравились мне люди моего класса,
Не понравилось мне повелевать и иметь прислугу.
И я покинул свой класс и встал в ряды неимущих.
Брехт хорошо понимал общественную динамику. «Быть пролетарием – несчастье, - писал он вслед за Марксом. - Рабочими становятся не по своей воле, кто же хочет бать занятым тяжким обезличивающим трудом в грязной заводской казарме». «Буржуазия любит обвинять рабочих в лени, пьянстве, беспорядочных половых связях, - цитировал он Энгельса. – Рабочими становятся не потому, что ленились в школе, ими становятся потому, что капиталистическая промышленность ежегодно требует сотни миллионов рабочих. Как правило, дети бизнесменов становятся бизнесменами, дети ведущих врачей – врачами, а дети рабочих – как правило, становятся рабочими».
Изучал марксизм, был антисталинистом, но не троцкистом. После войны переехал в ГДР, где партийные боссы вскоре зачислили его в оппозиционеры – из-за произведений.
В отличие от Гюнтера Грасса, восторженно принявшего «антисталинское восстание в Германии», точно увидел, что организаторами волнений 1953 года в Берлине явились западные спецслужбы и фашистские недобитки, которых в ГДР было в изобилии.
Жак Превер
Помнишь ли ты, Барбара,
Как над Брестом шел дождь с утра,
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты куда-то бежала в тот день, Барбара?..
Бесконечный дождь шел над Брестом с утра,
И, когда мы случайно с тобой повстречались,
Улыбалась ты,
Улыбнулся невольно и я,
и, хотя мы не знали друг друга,
Все-таки вспомни, вспомни тот день, Барбара!
Вспомни:
Под навесом кто-то тебя ожидал
И он крикнул тебе:
— Барбара! —
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты к нему под дождем побежала,
И он обнял тебя, Барбара!
Не сердись, Барбара, если я говорю тебе «ты»:
К тем, кого я люблю,
Я всегда на «ты» обращаюсь:
Тем кто любит друг друга
Я тоже «ты» говорю,
И, хоть с ними совсем не знаком,
Я приветливо им улыбаюсь.
Помнишь ли ты, Барбара,
Этот город счастливый и мирный,
Эти капли дождя на твоем лице,
Помнишь ласковый дождь,
Что над городом лился с утра,
Дождь над пристанью, над арсеналом,
Над плывущим в Брест кораблем?
О, Барбара!..
Как ужасна война!..
Что стало с тобой под дождем из огня?
Железа и стали?
Где теперь человек,
Что тогда под навесом тебя ожидал, —
Он убит или жив,
Тот, чьи руки так страстно тебя обнимали?
О, Барбара!..
Дождь над Брестом идет без конца,
Но совсем не похож он на ливень тех дней,
Потому что теперь это хмурый и траурный дождь,
Все вокруг затопивший тоской безысходной своей.
Не гроза это даже
Из железа, стали, огня —
Просто тучи,
Которые, словно собаки,
Подыхают за городом
В тусклом сиянии дня,
Подыхают и прочь уползают,
Уползают, чтоб гнить вдалеке,
Вдалеке-вдалеке от Бреста,
Утонувшего в безысходной тоске.
Инге - Артемьев
«Ленинградский вальс», первый вариант.
По¬терян ритм. И всё кру¬гом го¬рит,
И я бе¬гу, про¬вали¬ва¬ясь в ямы…
Что ни на¬пишешь, что ни го¬вори,
А сер¬дце не зас¬та¬вишь бить¬ся ям¬бом.
Зар¬ни¬цы на за¬ре нач¬нут сти¬хать,
Под вет¬ром ту¬чи низ¬кие зап¬ле¬щут.
Но где най¬дешь ды¬ханье для сти¬ха
Та¬кое, чтоб раз¬верты¬вало пле¬чи?
И как ты об¬раз там ни об¬ра¬зуй,
Швы¬ряя ме¬дяки ал¬ли¬тера¬ций —
Но где ды¬ханье, что¬бы как гро¬зу,
Чтоб счастье — и не на¬до прит¬во¬рять¬ся?
Пусть для сти¬хов, сти¬шонок и сти¬шат
Ус¬лужли¬во уже от¬ли¬ты стро¬фы —
Ана¬пес¬ты ме¬ша¬ют мне ды¬шать,
А про¬за — не¬объ¬ят¬ней ка¬тас¬тро¬фы…
Так в путь. Рва¬ни со зло¬бой во¬рот¬ник,
Но вер¬сты не при¬носят упо¬енья,
А по¬езд от¬би¬ва¬ет так¬то¬вик,
Не¬ров¬ный, как твое сер¬дце¬би¬енье.
***
Гра¬нит¬ный дом сна¬ряда¬ми про¬низан,
На¬вылет — ок¬на, эта¬жи — нас¬квозь,
Как буд¬то смерть взоб¬ра¬лась по кар¬ни¬зам
И че¬рез кры¬шу вко¬лоти¬ла гвоздь.
Тор¬ча¬ли квер¬ху реб¬ра пе¬рек¬ры¬тий
По вер¬ти¬кали сре¬зан¬ной сте¬ны,
И мир жи¬тей¬ских ма¬лень¬ких со¬бытий
Сто¬ял от¬кры¬тым с внеш¬ней сто¬роны.
Ру¬ины вдруг раз¬ру¬шен¬но¬го бы¬та,
Судь¬ба лю¬дей те¬перь уже не в них;
Дом был как чей-то в спеш¬ке по¬забы¬тый,
На по¬лус¬ло¬ве прер¬ванный днев¬ник.
И мер¬твых тел обуг¬ленная мас¬са
Еще ва¬лялась в раз¬ных эта¬жах,
И не¬из¬вес¬тной жен¬щи¬ны гри¬маса
Рас¬ска¬зыва¬ла, что та¬кое страх.
Она ле¬жала, све¬сясь го¬ловою
Над чер¬ной без¬дной би¬того стек¬ла,
Она по¬вис¬ла вдруг над мос¬то¬вою
И зак¬ри¬чать, на¬вер¬но, не смог¬ла.
Ее ли¬цо, заб¬рызган¬ное кровью,
Уже ли¬шилось ли¬ний и при¬мет,
Но как жи¬вой сто¬ял у из¬го¬ловья
Ее ве¬селый, ра¬дос¬тный пор¬трет.
И всем, кто ви¬дел скрю¬чен¬ное те¬ло,
Ка¬залось вдруг, что жен¬щи¬на теп¬ла,
Что кар¬точка от ужа¬са тем¬не¬ла,
А мер¬твая сме¬ялась и жи¬ла.
Юрий Алек¬се¬евич ро¬дил¬ся в 1905 го¬ду в по¬сел¬ке Стрель¬на близ Пе¬тер¬бурга. Журналист. Он мно¬го пу-тешес¬тво¬вал по стра¬не, по¬бывал в Ка¬зах¬ста¬не, на Ура¬ле, в Мур¬ман¬ске, Хи¬бинах, в Аб¬ха¬зии. С пер¬вых дней Ве¬ликой Оте¬чес¬твен¬ной вой¬ны Ю. Ин¬ге — во¬ен¬ный кор¬респон¬дент га¬зеты «Крас¬ный Бал¬тий-ский флот».
Юрий Ин¬ге по¬гиб 28 ав¬густа 1941 го¬да. В этот же день в га¬зете «Крас¬ный Бал¬тий¬ский флот» бы¬ло на-печа¬тано его пос¬леднее сти¬хот¬во¬рение
Гудзенко
Когда на смерть идут - поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв - и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год,
Ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв - и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую
Гарсиа Лорка
Разбойники с марокканцами и бомбовозами,
разбойники с перстнями и с герцогинями,
разбойники с монахами, благословлявшими убийц,
пришли, и кровь детей текла по мостовой
совсем как кровь детей
Шакалы, от которых отступятся шакалы,
гадюки - их возненавидят гадюки,
камни - их выплюнет репейник.
Перед началом гражданской войны Лорка уезжает из Мадрида в Гранаду, хотя было очевидно, что там его ждет серьёзная опасность: на юге Испании были особенно сильны позиции правых. 18 августа 1936 г. франкисты арестовывают Лорку, и на следующий день поэта убивают в горах как республиканца. После этого до смерти генерала Франко книги Лорки были запрещены в Испании. Как гвардейские ленточки и ордена фронтовиков на праздновании 9 мая киевской фашистской хунтой. За время «антитеррористической» операции украинские нацистские каратели своими обстрелами мирных кварталов по данным Детского Фонда ООН убили свыше 300 детей. А еще женщин, стариков.
Борис Чичибабин
Поэт-шестидесятник, как Рождественский, Вознесенский, Евтушенко.
Стихотворение написано после XX съезда КПСС, но многие понимали, что элита партии попросту действует на опережение: чтобы подавить народный протест против сталинизма, нужно его возглавить. Вот партийный функционер, верный ученик Сталина Хрущев, его и возглавил. Если при Сталине душили генетику, микробиологию, квантовую механику и даже физиологию, то при Хрущеве стали душить кибернетику. В 1958 году началась травля Пастернака.
Однако радоваться рано -
и пусть орет иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орет,- а я-то знаю:
не умер Сталин.
И разве дело всё в убитых,
в безвестно канувших на Север?
А веку, что ли, не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться -
не умер Сталин.
Пока во лжи неукротимы
сидят холеные, как ханы,
разбогатевшие кретины
и государственные хамы,
покуда чин жирует в лени
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждет мошенник -
не умер Сталин.
И не по старой ли привычке
невежды стали наготове -
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков -
не умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чертом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?
Клянусь на знамени веселом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!
Шпаликов
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
И тебя прошу, как брата,
Душу не мути.
А не то рвану по следу —
Кто меня вернет? —
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где — боже мой! —
Будет мама молодая
И отец живой.
***
По реке битый лед.
На реке навигация,
На реке ледоход.
Пароход белый-беленький
Дым над красной трубой.
Мы по палубе бегали —
Целовались с тобой.
Пахнет палуба клевером,
Хорошо, как в лесу.
И бумажка приклеена
У тебя на носу.
Ах, ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.
Антокольский
В. А. Каверину
Долой подробности! Он стукнул по странице
Тяжелым кулаком. За ним еще сквозит
Беспутное дитя Парижа. Он стремится
Me думать, есть, гулять. Как мерзок реквизит
Чердачной нищеты... Долой!
Но, как ни ставь их,
Все вещи кажутся пучинами банкротств,
Провалами карьер, дознаньем очных ставок.
Все вещи движутся и, пущенные в рост,
Одушевляются, свистят крылами гарпий.
Но как он подбирал к чужим замкам ключи!
Как слушал шепоты,— кто разгадает, чьи?—
Как прорывал свой ход в чужом горючем скарбе!
Кишит обломками иллюзий черновик.
Где их использовать? И стоит ли пытаться?
Мир скученных жильцов от воздуха отвык.
Мир некрасивых дрязг и грязных репутаций
Залит чернилами.
Чем кончить? Есть ли слово,
Чтобы швырнуть скандал на книжный рынок снова
И весело резнуть усталый светский слух
Латынью медиков или жаргоном шлюх?
А может быть, к утру от сотой правки гранок
Воспрянет молодость, подруга нищеты.
Усталый человек очнется спозаранок
И с обществом самим заговорит на «ты»?
Он заново начнет! И вот. едва лишь выбрав
Из пепла памяти нечаянный кусок,
Он сразу погружен в сплетенье мелких фиброз,
В сеть жилок, бьющихся как доводы в висок.
Писать. Писать. Писать... Ценой каких угодно
Усилий. Исчеркав хоть тысячу страниц,
Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду.
Сюжет, не знающий начала и границ.
Консьержка. Ростовщик. Аристократ. Ребенок.
Студент. Еще студент. Их нищенство. Обзор
Тех, что попали в морг. Мильоны погребенных
В то утро. Стук дождя по стеклам. Сны обжор.
Бессонница больных. Сползли со щек румяна.
И пудра сыплется. Черно во всех глазах.
Светает. Гибнет ночь. И черновик романа
Дымится. Кончено.
Так дописал Бальзак.
Варлам Шаламов
Я в воде не тону
И в огне не сгораю.
Три аршина в длину
И аршин в ширину —
Мера площади рая.
Но не всем суждена
Столь просторная площадь:
Для последнего сна
Нам могил глубина
Замерялась на ощупь.
И, теснясь в темноте,
Как теснились живыми,
Здесь легли в наготе
Те, кто жил в нищете,
Потеряв даже имя.
Улеглись мертвецы,
Не рыдая, не ссорясь.
Дураки, мудрецы,
Сыновья и отцы,
Позабыв свою горесть.
Их дворец был тесней
Этой братской могилы,
Холодней и темней.
Только даже и в ней
Разогнуться нет силы.
По поводу сталинского Третьего Московского процесса (над ленинской гвардией) Светлов высказался следующим образом: «Это не процесс, а организованные убийства, а чего, впрочем, можно от них ожидать? Коммунистической партии уже нет, она переродилась, ничего общего с пролетариатом она не имеет».
Их воспоминаний узника сталинского концлагеря Варлама Шаламова:
«Светлов встал, протягивая мне руку:
— Подождите. Я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донёс, ни на кого ничего не написал.
Я подумал, что для тех лет это немалая заслуга — потрудней, пожалуй, чем написать «Гренаду»» (Светлов – автор текста песни «Гренада»).
Бернард Шоу
Царь Николашка правил на Руси.
Хотя на морду был маленько не красив,
При нём водились караси, при нём плодились пороси,
И, в общем, было чем поддать и закусить.
Но в октябре его немножечко того...
И тут узнали мы всю правду про него;
Что он рабочих прижимал, что он войну нам навязал
И что не видел дальше носа своего.
Потом был Сталин, добрый, умный наш отец.
Капитализму тут совсем пришел конец.
При нём колхозы поднялись, от счастья слёзы пролились,
Ну, словом, был он несказанный молодец.
Но будет день - немножечко того...
И тут узнаем мы всю правду про него;
Что он с марксизмом не дружил, что миллионы погубил
И что не видел дальше носа своего.
1950
Александр Межиров
Не хватит ни любви, ни силы,
Чтоб дотащиться до конца.
Стреляет Сталин из могилы
В единокровные сердца.
И падают на мостовые
С бессмертным именем его,
Смежая веки восковые,
Не понимая ничего.
И непонятен и бесцелен
Поток бушующий людской.
Шли дети тех, кто был расстрелян
Его бессмертною рукой.
Нам не забыть об этих войнах,
Нам не избыть его идей,
Его последних, бронебойных,
Карательных очередей.
Он, ни о чем не сожалея,
Сквозь многократное «ВашА!»
Бьет наповал из мавзолея,
Не содрогаясь, не дыша.
1956
Рубцов
Я долго ехал волоком,
И долго лес ночной
Всё слушал медный колокол,
Звеневший под дугой.
Звени, звени, мой колокол,
Мой колокол, трезвонь,
Шагай, шагай тихонечко
Мой добрый старый конь.
Хоть волки есть на волоке,
И долог тот волок,
Едва он сани к Вологде
По волоку волок.
Но вдруг заржал он молодо,
Гордясь без похвалы,
Когда увидел Вологду
Сквозь заволоку мглы.
Шкляревский
Пусто. Холодно. Поздняя осень пришла.
В старых руслах вода ледяная светла
И душа, как долина, безлюдна.
Хорошо выгребать в два весёлых весла,
Но теперь плоскодонка моя тяжела,
и гонять её против течения трудно
…
Вознесенский
Тетку в шубке знал весь городок.
Она с детства нас пугала ссыльными.
Тетя крест носила и свисток,
чтобы вдруг ее не изнасиловали.
Годы шли. Ее не изнасиловали.
Не узнала, как свистит свисток!
И ее и шубы срок истек.
Продали каракуль черносливный,
где, как костка, продран локоток.
Юнна Мориц
Запах пены морской и горящей листвы,
И цыганские взоры ворон привокзальных,
Это осень мог друг, это волны молвы
О вещах шерстяных и простудах банальных
Кто зубами стучит в облаках октября,
Кастаньетами клацает у колоколен,
Это осень мой друг, это клюв журавля,
Это звук сотрясаемых в яблоке зерен.
Лишь бульварный фонарь в это время цветущ,
на чугунных ветвях темноту освещая.
Это осень, мой друг! Это свежая тушь
расползается, тщательно дни сокращая.
Скоро все, что способно, покроется льдом,
синей толщей классической толстой обложки.
Это осень, мой друг! Это мысли о том,
как поить стариков и младенцев из ложки.
Как дрожать одному надо всеми людьми,
словно ивовый лист или кто его знает...
Это осень, мой друг! Это слезы любви
по всему, что без этой любви умирает.
Дима Долматов, пермский поэт
Всё кончено. А нам и горя нет
Покуда все не кончены монеты,
Переплелись в моём венке сонетов
Узоры пальцев, тени, полусвет.
Рисунок снегопада на стекле,
Накиданный по памяти моментом,
Пройдет зима, но стоит ли об этом,
И вместе с ней растает мой сонет.
Под птичий тарарам в мою постель
Весна уронит черную капель,
И я проснусь, глаза не открывая.
Под крики птиц, под неба акварель,
Под крылья ангелов, снующих во дворе,
Под шум толпы перед вратами рая…
В. Караулов
Давно ли это было. Ты забыла.
Твое лицо над миром восходило,
Как входит солнце, обещая день.
А я как зачарованный, глядел.
К явленью твоему тогда причастный
Я мир делил всего лишь на две части,
Где ты и я. И ты сияла мне.
Ак будто в первозданной вышине
Мелькнул пучок мерцающего света
Летящих лет. Не забыл об этом.
И вот уже подряд который год
Я вместо света вижу отраженье,
Как будто бы закончилось движенье,
А тень его по-прежнему живет.
Я помню сон. Из тысячи лишь этот
Я буду помнить. Снился дивный сон,
Ты Золушкой скользила по паркету,
А я был принц и был в тебя влюблен.
Мы танцевали, и застыла полночь
Тревожно, под надменный бой часов.
Как наяву, нам не хватало слов,
И ждали мы волшебницу на помощь.
Владимир Полетаев
Слушай! Ели,
Ветвистые ели
Непогодой студеной шумят
Если бы он не погиб – Россия получила бы второго Андрея Белого. В стихах – кожное ощущение мира, которое бывает только у молодых. И безошибочный поэтический слух, позволяющий отличить бездарность, халтуру, графоманию, рифмовку, ширпотреб - от истинной поэзии. Такой слух отсутствует почти у всех современных поэтов. И у современных читателей. Для нынешних и бастарды в передаче «Привет, Андрей» или на конкурсе «А ну-ка, все вместе» – певцы.
Полетаева можно сравнить с юным Рембо:
Я брел, засунув руки
В дырявые карманы,
И бредил про любое
Дрянное пальтецо
Я брел под небом, муза,
Смотреть тебе в лицо,
И о-ля-ля влюблялся
В блестящие туманы.
Или с Игорем Шкляревским:
Иду от Днепра до почты.
Холодно. Утро. Май.
Годы жизни – 1959 – 1970.
Родился Полетаев в Саратове. Окончил московскую школу. По алгебре, геометрии, физике не вылезал из двоек. Учился в Литинституте (семинар Льва Озерова). При жизни три стихотворения были опубликованы в «Московском комсомольце» (февраль 1969), в сборнике «Тропинка на Парнас». Переводил стихи с белорусского, грузинского (Николоз Бараташвили, Иосиф Гришашвили, Георгий Леонидзе, Галактион Табидзе, Симон Чиковани и др.), немецкого (Райнер Мария Рильке) и украинского (Богдан-Игорь Антонич, Виталий Коротич, Василь Симоненко, Павел Тычина, Тарас Шевченко и др.). Покончил с собой, выбросившись из окна пятого этажа своего дома по Ленинградскому проспекту. Похоронен на Востряковском кладбище. В 1983 году в тбилисском издательстве «Мерани» вышла книга «Небо возвращается к земле» (составитель – одни из главных шестидесятников Олег Чухонцев, предисловия Льва Озерова и Георгия Маргвелашвили), в которой собраны почти все стихи и переводы.
Он погиб еще мальчиком, как пермский поэт Дима Долматов.
… Переплелись в моем венке сонетов
Узоры пальцев, тени, полусвет.
Рисунок снегопада на стекле,
Накиданный по памяти моментом…
Их стиль чем-то схож.
Не приходите, что вам до меня,
Цветы Голгофы. Я вам не родня…
Не приходите. Я умру легко…
Его предсмертная записка:
...Но вы забыли, что в итоге
стихи становятся травой…
Прозаик Виктор Санчук писал о Полетаеве: «Часто, когда я читаю написанное им, мне становится страшно. Откуда и как этот школьник, ходивший в московскую школу и дом пионеров, мог в свои 16-17 лет знать то, что он знал!»
Надсон погиб в 24 года от туберкулеза. Причины самоубийства Полетаева неизвестны.
Блажен, кто праздник
Жизни рано
Оставил, не допив до дня
Бокала полного вина.
Друзья вспоминали: «Володя, худой, длинный, вечно влюбленный, не важно, как звали девушку, был среди нас талантливым. Мы любили ушастого Володьку и никак не могли понять, откуда это у него - щемящая тоска по смерти и страх перед неизбежным, долженствующим непреложно произойти? Ведь он не был изгоем, неудачником, больным». Говорят, что влюбился в женщину, намного его старше - она уже была замужем и воспитывала маленькую дочку. Полетаев предложил ей стать его женой, она отказала. Но думаю. дело не в этом. Это могло быть лишь одной из причин, спусковым крючком. А этот момент – когда всё, буквально всё в жизни сходится в одну точку.
… И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчёт,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечёт…
Нет, не несчастная любовь, вся его короткая жизнь – как бросок со скалы с переломанными крыльями.
Вставай, к тебе стучит безумная Елена,
Часы уже спешат, и пять минут прошли.
Мы баловни судьбы, нам правда по колено,
Мы все мечты сожгли, мы все кресты сожгли.
На серых простынях не замолить позора.
Как бестолкова смерть. Вставай, неровен час!
В твою стучатся дверь лихие прокуроры,
Ты больше не уснешь. Ступай, в квартире грязь.
Мы шли по городам, дождя сдвигались стены,
А может быть, пурги. Шли нищие вокруг
Толпы, а впереди безумная Елена
Указывала путь на Екатеринбург.
Устроена душа, как ветви у деревьев
Устроена судьба, как души у деревьев,
Крадется черный дождь в кривые пятерни,
Не разглядишь глаза, нас много, мы - отребье.
Ты плачешь по утрам. Оставь. В крутые дни
Голубушка пурга нас дочиста раздела.
Кто золото возьмет и свой укроет прах,
Жди гостя! Завтра смерть, и нету нам предела,
Мы заняли рейхстаг на верхних этажах.
На верхних этажах злодейки-вьюги белой
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1993
Стихи Володи Полетаева
Вот снег неумелый и мокрый
по горло дворы завалил.
О, привкус живительной охры
на синьке февральских белил.
А большего нам и не надо,
такая у нас благодать,
такая простая отрада
снежки в мирозданье кидать.
***
Небо начинается с земли,
с лепета последнего былинок,
с огонька случайного вдали,
с жёлтых Якиманок и Ордынок.
Как страницы, листья шелестят.
Где-то рядом, где-то очень рядом,
слышишь, подступает листопад,
мы с тобой стоим под листопадом.
Задыхающаяся жара
торопливо обжигает щёки,
дождь зарядит с самого утра,
глухо забормочут водостоки.
Дождь зарядит с самого утра.
Эта осень на дожди щедра.
Капли расплывутся на стекле –
небо возвращается к земле.
* * *
…Я заучил вас наизусть,
дожди, похожие на грусть…
Я прислоняюсь к фонарю,
я с фонарём заговорю,
неосторожная звезда,
свалившаяся из гнезда,
покатится по рукаву, –
живу я или не живу? –
часы, прозрачный циферблат,
идут они или стоят?..
* * *
Кружился снег, стократ воспетый,
кружился медленно и строго,
и под полозьями рассвета
плыла январская дорога.
Неприбранная мостовая
лежала в белом беспорядке,
мучительно напоминая
об ученической тетрадке.
Ах, сколько снега, сколько снега,
какая чистая страница –
пройти, не оставляя следа,
и в пустоту не оступиться.
Ах, детство, детство, моё детство,
моё фарфоровое блюдце,
мне на тебя не наглядеться,
мне до тебя не дотянуться.
Над розовыми фонарями,
над фонарями голубыми
кружился снег, и губы сами
произносили чьё-то имя.
* * *
А у нас на Зубовском бульваре
рупора играют во дворах.
А у нас на Зубовском бульваре
дождь вразброд и окна нараспах.
Дождь вразброд и улица – вкосую,
светофор вкосую на углу.
Женщину поющую рисую,
осторожно – пальцем по стеклу…
Не наказывая, не прощая,
тихо наклоняется ко мне
молодость моя или чужая –
женщина – поющая в окне.
* * *
Сегодня белый плоский теплоход
(над ним зигзаг – реки изображенье)
нам предлагает странствия начать.
…А где-нибудь играют Мендельсона,
и это время выпускных балов
и всяких глупостей. Теперь ведь лето
и можно делать глупости. И окна
распахнуты. И каждое окно –
цветной фонарик. Улицей плывёт
чудесный запах булочных, молочных,
кондитерских. До локтя рукава
закатаны. Сливаются кварталы
в зелёное и шумное пятно.
А на вокзалах в мокром целлофане
серебряную продают сирень,
и, осыпаясь, тёмные соцветья
таинственное обещают счастье,
и мокрые уходят электрички
за железнодорожный горизонт,
и где-нибудь захочется сойти
и больше никуда не возвращаться.
Вы знаете, что я чуть-чуть романтик,
чуть-чуть нахал. Вы знаете, что я
разглядываю с равным изумленьем
созвездья Девы хрупкую звезду
и ваши осторожные колени…
* * *
…когда приметы листопада
закопошатся там и сям,
когда незваная прохлада
уже бежит по волосам,
когда над городом упорно
играет чёрная валторна,
и на развалинах жары
пируют старые дворы,
и розовая Поварская,
заученная наизусть,
закружится, а я смеюсь,
и рук твоих не выпускаю,
и недоделаны дела,
а ты проста и весела…
Вот небо хлынуло потоком
и нам загородило путь,
и так легко его потрогать –
лишь только руку протянуть.
В Новгороде
I
Сентябрь бледно-лилов
в преддверьи листопада,
и ветер вдоль ограды
свистит, как птицелов.
И сторож по утрам,
попивши и поевши,
за гривенник приезжих
пускает в божий храм.
А в храме полумгла –
по крохам храм растаскан,
и пахнет алебастром,
и дует из угла.
Века, века, века,
когда-то, всё когда-то,
и только Пантократор,
суровый Пантократор
взывает с потолка.
Листва скользит с дерев
и оседает в воду –
как будто позолота
сползает с куполов.
II
Архангелы трубили в трубы,
и кровь блестела, как трава,
и жёлтый месяц скалил зубы
над самым храмом Покрова.
А храм гудел и плыл над ночью
семиголовый, как дракон,
и девки непутёвых зодчих
глядели из его икон.
И государь стонал – не спится,
и шёл на ощупь, как слепой,
и верещали половицы
под государевой стопой.
А в щели демоны свистели:
«Пошто казниша божьих чад?»
И он не мог найти постели,
и щупал стены, и кричал.
Крик разносился по палатам –
и ночь качалась и текла,
и диким маревом цветастым
неслись сквозь сумрак купола…
А поутру в библиотеке
царь размышлял, тоской объят:
«Пошто латиняне
и греки
Меня жесточе во сто крат?»
III
Ворот на горле распахнут,
хворост шуршит за стеной.
О, как томительно пахнет
свежей доской смоляной.
Ветром суровым и грубым,
северным ветром гоним,
в серое небо над срубом
чёрный поднимется дым.
Голодно в городе стольном,
холодно на небеси.
Ветром холодным и вольным
буду гулять по Руси.
А нагулявшись, обратно
прахом на землю вернусь, –
дымом холодным и смрадным
мы разлетаемся, Русь…
Колокол гулко ударит.
Хлынет толпа из ворот.
Быстро закрестится скаред
да загундосит юрод:
«Ох и запоют
дикие ветра
возле царских врат
у того двора.
Задымится снег,
заклубится прах,
на его на всех
на семи холмах»…
IV
Купецкое благообразье,
звон колокольный по утрам,
суровой византийской вязью
весь изукрашен божий храм.
Горит на солнце позолота,
налипшая на купола.
Плывут сквозь белые ворота
девичьи ладные тела.
Платки опущены на брови –
господень дом не для потех,
но в каждой малой капле крови
живёт и бродит тёмный грех.
V
…а женщина проходит полем –
трава колен не достаёт,
и звон бесовских колоколен
над полем медленно плывёт.
И если смертное затишье
нахлынет с четырёх сторон,
я знаю: я тогда услышу
все тот же отдалённый звон.
Последним напряженьем воли,
полуодолевая боль,
я ухвачусь за это поле
и унесу его с собой.
VI
Вставали белые туманы,
вставали, таяли вдали.
Полянами в чужие страны
березы босые брели.
И монастырская прохлада,
белее мела и стекла,
под сутолокой листопада
покачивалась и плыла…
Там высоко и одиноко,
за долгим криком журавлей,
легла последняя дорога
славянской вольности твоей.
* * *
…заговори же поскорей
посередине тротуара,
свояченица снегирей –
шарманка, дудочка, гитара.
Заговори, заговори,
окраинная, гулевая –
смотри, какие фонари,
какие звонкие трамваи:
как будто нотную тетрадь,
раскрыли вдруг на середине…
Заговори…
А мне отныне
твои напевы повторять.
* * *
А в январе – как в январе,
не первый снег и не последний,
а во дворе, как во дворе,
все те же хлопоты и сплетни.
А где-то шестнадцатилетний,
неосторожный человек
идёт моим неверным следом –
неверным следом – белым светом…
Кому-то станет первым снегом,
быть может, мой последний снег…
* * *
…а жизнь моя была проста
во власти чистого листа,
во власти благостной, во власти
нетерпеливого пера,
в неумолкающем соблазне,
а жизнь моя была щедра.
Зима ворота раскрывала
заворожённого двора,
укутанного в одеяло
до самого полуподвала,
и абажура кожура,
оранжевая, проплывала,
и удивлённая строка
дрожала в пальцах чудака,
и ускользала за ограду
захолодалая щека,
прижавшаяся к снегопаду,
а жизнь моя была легка…
* * *
А в доме глухо и темно.
О. Чиладзе
…а в доме музыка жила, –
когда она входила в двери,
вставали мы из-за стола,
себе уже почти не веря.
Не глядя, не смотря вокруг,
она протягивала руку,
и от руки тянулся звук
или, верней, подобье звука.
Он возникал помимо фраз,
обетов наших и обедов,
и знали мы, что он от нас
не утаит своих секретов.
Что он, правдивый до конца,
рыдая и смеясь над нами,
летит, как бабочка на пламя,
на руки наши и сердца.
Он открывал нам в нас самих,
такие стороны и струны,
что становился старец юным,
а юный – мудрым, как старик.
* * *
…но вы забыли, что в итоге
стихи становятся травой,
обочинами вдоль дороги
да облаком над головой.
И мы уходим без оглядки
в неведенье и простоту
затем, что давние загадки
разглядывать невмоготу.
А ветер длинными руками
раскачивает дерева,
и листья кружатся над нами,
и превращаются в слова.
2024
Владислав Дрожащих
Сосиски на прогулке
в саду на скамейке сидели сосиски,
одна — в телогрейке, одна — по записке,
одна — в тюбетейке, одна — без прописки,
в саду, на скамейке, без порта приписки.
в саду на скамейке, завернуты в шали,
сидели сосиски, газеты читали.
читали журналы, читали записки
и в шахматный вестник влюблялись сосиски.
а в этих журналах, а в этих газетах,
а в этих записках, а в этих офсетах —
сосали присоски, клепали приписки,
трепали прически и черные списки.
а мимо наряд проходил из химчистки,
наряд из участка, наряд одалиски.
наряд — на аллейке, наряд — у скамейки.
наряд без собаки, наряд без копейки.
меняя кокарду, меняя наряд,
по саду ходил за нарядом наряд.
к сосискам наряд обратился — друзья!
в саду без наряда влюбляться нельзя!
поэтому разом в порядке охраны
скамейки сдвигаются в дальние страны.
сдвигаются сроки, фонтаны, супруги,
и дальние страны сдвигаются в угол.
а мимо угольник в тоске проходил,
по делу в суде из гостей проходил.
а мимо угольника дальние страны
сдвигались, чтоб кануть в грибные туманы.
угольник кричал: — закругляйтесь, сосиски!
без лески, без ласки, без фаски, без риски.
наряд наряжался, угольник углил,
и каждый сдвигался, кто в сад заходил.
в саду на скамейке, как в юрте монгол,
читали сосиски про то протокол!
в саду угловатом, в саду без запинки,
в саду без зарплаты и без осетринки.
Владимир Котельников
Выпускник физфака ПГУ, один из самых талантливый теоретиков (диплом – шаровые спиноры), работал в лаборатории органических полупроводников ЕНИ ПГУ, не сошелся с бездарным начальником лаборатории Марцинюком, уволился и ушел в поэзию.
Снежинка на ладонь мою ложится,
Растаяла... очнусь: так намело
Сугроб у лавки — словно это птица
Большое хочет выпростать крыло.
Наверное, есть у всего земного
Такая неприметная черта —
Когда влечет к себе напрасно снова
Утраченного неба высота.
Когда от напряженья вспухнут жилы,
И ждущая столь песня тяжела,
Что слышишь всю накопленную силу
Беспомощного белого крыла.
Рассвет, густой туман при полном штиле.
И, в тщетном ожидании зари,
У кромки дымной пропасти застыли
На пристани речные фонари.
Никто не растолкует им, что эта,
В бетоне, пядь последняя земли,
Что за литьем чугунным парапета
Нет берега привычного вдали.
И только по утраченным просторам
Незримых чаек раздается плач,
Да вместо сердца дизельным мотором
Стучит в тумане призрачный толкач.
Чисто выметен снег со двора.
Покосилась роскошно трущоба.
Льет помои мужик из ведра
Сквозь пробоину в брюхе сугроба.
Что за дух! В пору спятить с ума,
Я не преувеличил ни грамма.
Запах дерева, запах дерьма,
Совершенно потрясная гамма!
Доверительный издали мат
Слышен. Бабы за ветхим забором,
Стоя возле фанерных лопат,
На морозе дымят «Беломором».
Точно плечи их фразы сильны.
Это люд заводского закала.
Это прочный фундамент страны,
Прозябающий в сердце Урала.
Пора смириться с участью бродяги —
Оставь едва обжитые места
И, перейдя через пустырь бумаги,
Сверни поспешно за угол листа.
Чтобы не мог читатель усомниться —
Ты ветром тем же по миру гоним,
И, на открытой наугад странице,
Одной секундой разминулся с ним.
Василь Симоненко
Тоді вас люди називали псами,
Бо ви лизали німцям постоли,
Кричали «Хайль!» охриплими басами
І «Ще не вмерла...» голосно ревли.
Де ви ішли – там пустка і руїна,
І трупи не вміщалися до ям.
Плювала кровью «ненька Україна»
У морди вам і вашим хазяям.
Ви пропили б уже її, небогу,
Розпродали і нас по всій землі,
Коли б тоді Вкраїні на підмогу
Зі сходу не вернулись «москалі»
Тепер ви знов, позв’язувавши кості,
Торгуєте і оптом, і в роздріб,
Нових катів запрошуєте в гості
На українське сало і на хліб.
Неизвестный поэт-ополченец
Пусть предал друг, но Родина чиста.
Я так сказал: «Не нужно мне награды».
Для новой жизни с белого листа
Свою отдал, не чувствуя утраты.
Держаться вновь даровано живым
За тех, кто свят и, может, тех, кто проклят.
Для будущего подвиг сотворим,
Пусть даже если про него не вспомнят.
И в том бою на гребне вышины
Душа моя узнала власть и силу.
Она под крики «вы окружены»
Не отдала свою Саур-могилу.
Донецк, 2014
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ: