Игорь Гомольский: «Горловка в последние годы была филиалом ада на земле»

«Донбасс — регион, в котором всегда было очень сложно с водоснабжением»

— Игорь, какова ваша оценка состояния линии фронта на текущий момент?

— Честно говоря, я вообще-то не большой любитель давать оценки стратегического масштаба, но в целом вижу так: линия фронта у нас достаточно протяженная. Сейчас пока непонятно, что именно будет происходить. Да, все говорят: «Давайте-ка заключим перемирие». Но неясно, как в случае его заключения мониторить такую длинную линию боевого соприкосновения.

Ну, а в целом у нас движение практически на всех участках фронта, насколько я понимаю. На Херсонщине разве что все замерло. Ну там по объективным причинам — естественная водная преграда, очень тяжело штурмовать.

В остальных местах, повторюсь, есть движение вперед, где-то тяжелее идти, где-то попроще. Вот сейчас, условно, на донецком направлении, то есть в ДНР, движение замедлилось — там какое-то колоссальное количество беспилотников противника. В общем, все идет очень тяжело.

— Сейчас идет крупное сражение под Красноармейском, он же Покровск. Насколько этот участок значим относительно других участков фронта?

— У нас есть серьезные проблемы со старой территорией ДНР. Есть пресловутая водная проблема, которая, как выяснилось, не решается мирным путем. Нам нужно освобождение Донецкой области целиком, чтобы решить проблему снабжения Донецка раз и навсегда. Не только Донецка, кстати, но и прилегающих населенных пунктов.

Второй момент. Нам нужно что-то делать с Горловкой, потому что она в последние годы всегда была филиалом ада на земле. Я, к примеру, не самый пугливый человек на свете, но даже мне в Горловке, мягко говоря, неуютно. В связи с этим нам нужно дочищать Донецкую область.

А вот под Покровском мы уперлись. Вернее, как уперлись? Там все равно есть продвижение, захватываются новые населенные пункты. Но все идет не так легко, как, допустим, на кураховском направлении. Кураховская операция прошла намного проще.

— Поясните, что вы имеете в виду, говоря про водные проблемы?

— Не секрет, что Донбасс — регион, в котором всегда было очень сложно с водоснабжением. Все водоснабжение Донецка и прилегающих населенных пунктов осуществлялось с помощью нитки Северский Донец — Донбасс, которая оказалась достаточно протяженной — она буквально идет через всю Донецкую область, залезает в Харьковскую. И в момент начала боевых действий в 2014 году мы стали зависимы от украинской стороны.

Получилось, что украинская сторона не могла отключить нам воду лишь в силу того, что через нас вода шла в Мариуполь, который был под нами. Но когда началась СВО, насосные станции уничтожили и, собственно, воду отключили и Мариуполю, и нам, и всем сразу. И вот уже четвертый год водоснабжение Донецка — это такая прямо болевая точка.

У нас вода по часам идет, сейчас уже стало получше — раз в двое суток на несколько часов в Донецке включают воду. В целом нитка, которую тянули из Ростова, себя явно не оправдала. И проблема сохраняется.

— Понятно, что жители ДНР, мягко говоря, устали от войны, которая идет уже почти 11 лет. Насколько сегодня они хотели бы, чтобы наступило перемирие в том формате, который предлагает Запад сейчас?

— Люди, которые жили на территории ДНР все время, помнят, что такое Минские соглашения, знают все их подводные камни. Поэтому, конечно же, перемирие в таком виде их не устраивает. Но когда до тебя, допустим, как в Горловке, дотягиваются дроны противника, которые еще сложнее опознавать, чем, к примеру, снаряды для каких-то западных систем…

Прекрасно понятно, что в этом случае жизнь твоя будет такой же ужасной, как и во время боевых действий. То есть интенсивность снизится, но коварство этих атак состоит в том, что люди при низкой интенсивности конфликта расслабляются, позволяют себе немножко больше, открываются — и потом массово гибнут от ударов дронов, минометов и так далее. Поэтому, допустим, существует проблема Горловки, которая буквально открыта многим типам вооружений противника и постоянно подвергается обстрелам.

Проблема как раз в этом и состоит, что линия фронта слишком близко. В целом Минские соглашения не про то, что мы хотим мира и идем к нему, а про то, что украинская сторона, ловко занимаясь крючкотворством, находит дырки в соглашениях, чтобы наносить удары. Например, знаменитый миномет «шестидесятка» внезапно оказался не в классификации средств поражения, и поэтому его противник активно использовал на фоне перемирия. Его не отодвигали, а активно использовали. Когда мы не вели огонь, по нам огонь вели. Потому, конечно, люди, кто в теме, с подозрением к этому всему относятся.

Все уже давно знают, чем знаменита украинская сторона, как она себя ведет, как она «чтит» подписанные договоренности.

«Местные надеялись, что управленцев из большой России приедет существенно больше и они изменят внутреннюю политику в регионах»

— Много ли, на ваш взгляд, тех жителей освобожденных территорий, которые помогают противнику?

— Я бы сказал так: история вокруг так называемых ждунов, безусловно, имеет под собой основания. Но это не только проблема Донбасса. Вот я был в белгородском приграничье, работал, и там мне ребята откровенно говорили, что выявили дяденьку, который, будучи коренным жителем Белгородской области, сдавал координаты, наводил артиллерию и прекрасно себя чувствовал.

Повторюсь: он никакой не гражданин Украины, он гражданин Российской Федерации, всегда жил в Белгородской области, но тем не менее попал под влияние, тем или иным способом был завербован и оказывал содействие войскам противника. В конце зимы у меня был вояж по Запорожской и Херсонской областям, я посмотрел, как там люди живут.

Для себя отметил, что недовольство граждан заключается в том, что они надеялись, что управленцев из большой России приедет существенно больше и они коренным образом изменят внутреннюю политику в регионах. Но на местах осталось много людей, лояльных к предыдущей власти, украинской, которой народ не доверяет, но она продолжает крутить какие-то свои «схематозы».

Вот этим люди недовольны. Сказать, что они недовольны соседством с Российской армией, я не могу.

— Вам вообще доводилось с такими выявленными «ждунами» общаться?

— Мне доводилось общаться с людьми, которые были настроены против нас, но вот именно со «ждунами» — нет. С ними общается ФСБ, я как бы никогда не проявлял к этому большого интереса, как и, собственно, к общению с пленными. С ними, к слову, общение все очень монотонное. Послушаешь одного, его риторику — и она похожа на риторику других пленных. У них, скорее всего, есть некий алгоритм, видимо, их учат говорить одно и то же. А вот со «ждунами», разоблаченными корректировщиками работает ФСБ, я как-то не влезал на их территорию.

— Какая мотивация у таких людей? Почему они действуют на стороне противника, притом что это им самим невыгодно?

— Это я могу легко объяснить. Мотиваций сразу несколько. Первая — это деньги, потому что на освобожденных территориях, к примеру, местами довольно тяжело жить, там денег не хватает, особенно на первом этапе. Помню, общался с бывшим ректором Мелитопольского университета, он рассказывал, как с той стороны работали со студентами. В городе есть университет, там очень много студентов, включая иногородних, и на тот момент обстоятельства сложились так, что им стало не на что жить.

Они не получают стипендию, не учатся, при этом украинская сторона выходит на них и предлагает за какие-то достаточно небольшие деньги выйти на антироссийский митинг. Риска никакого — ну никто не будет воевать со студентами, которые выходят там на митинг, но при этом деньги они получают. Проблема, насколько я помню, решилась с открытием вуза, возвращением студентов к учебному процессу и выплатой стипендий. Если подумать, в этом даже политики как таковой не было — социальный протест в общем-то.

Есть другая мотивация. Условно говоря, человек поцапался с кем-то из военнослужащих, где-то ему нахамил чиновник, какая-то индивидуальная «обидка» на кого-то конкретного в нем засела, и вот он переносит эту обиду на всю Россию и мстит.

А есть и другие причины. Скажем, когда человека используют втемную. Ему предлагают заработать денег, например, доставить какие-нибудь документы. Он документы доставил, а потом оказалось, что эти документы через посредника ему поручила СБУ доставить. И вот человек уже на крючке. В общем, под влиянием угроз можно склонить человека к сотрудничеству.

Мы были в недавно освобожденном Селидово, там люди говорили, что им поступают угрозы от бывших соседей, которые знают, что они остались. Идут угрозы от бывших сотрудников спецслужб. Люди разные: кто-то боится действительно и идет на сотрудничество. Кроме того, еще у всех родня на той стороне. К примеру, людей шантажируют детьми, потому что детей из прифронтовых населенных пунктов вывозят насильно.

В итоге оставшихся на нашей территории шантажируют детьми, пожилыми родителями, бывшими женами, подружками. На самом деле СБУ не стесняется использовать прямо вот такие чернейшие способы воздействия на граждан.

Ну и есть, конечно, люди, откровенно обработанные пропагандой, есть специально заброшенные, так называемые спящие агенты, имеются спящие ячейки, они тоже есть, это нельзя сбрасывать со счетов.

«Дронами вы не задавите позицию»

— Насколько тяжело работать военкором в текущих условиях, когда дрон залетает на территорию 30–40 километров от фронта?

— Тяжело, потому что в первую очередь наша задача не демонстрировать личное мужество и героизм. Наша цель в том, чтобы, как это ни странно, выполнить задание редакции: добраться, собрать материал, вывезти его, обработать и выдать в тираж. Кроме того, над нами есть еще минобороны, которое с нами нянчится, не всегда позволяет работать, если оперативная обстановка на направлении неблагоприятная.

Или, например, офицеру, командиру подразделения, в которое ты направляешься, кажется, что она неблагоприятна — тогда да, есть вероятность, что ты не доедешь, а выезд, скорее всего, отменят. И в этом смысле тяжело. Как только средства наблюдения и поражения стали более продвинутыми и достаточно дешевыми, чтобы использовать их по любому поводу, военная журналистика очень стремительно и сильно от этого пострадала.

Если раньше мы подходили к противнику на сотни метров, а порой в городе — и на десятки, то сейчас 4–5 километров — это очень близко. И до смешного доходит: мы как-то в феврале работали с разведчиками РЭР, подошли на 1,5 километра, сидели где-то в заброшке. Я спрашиваю бойцов: «Сколько до противника?» Они говорят: «Ну километра 1,5 по прямой». Это очень близко. Я говорю: «Слушайте, ну мы на 300 метров подходили». И тогда это оказалось достаточно далеко, потому что ты там только средство наблюдения видел — противника в траншее. А сейчас все изменилось. Допустим, есть миномет 80-й — уже мы с ними не работаем, хотя раньше работали. Или с ПТУР.

Раньше, чтобы вы понимали, стоит миномет 82-й, и мы возле него чай пьем с бойцами: отстрелялись, спрятались, вышли, выпили чаю, сидим, записываем интервью. Сейчас это представить даже себе невозможно, потому что миномет выявляется и уничтожается.

— А насколько сегодня вообще актуальна минометная тема? Ведь это оружие и бьет недалеко, и боец-минометчик явно менее мобилен, чем дрон.

— Надо сказать, меня самого интересует вопрос актуальности тех или иных типов вооружений в связи с появлением дронов. Я буквально недавно общался с командиром минометной батареи на эту тему, и он дал мне разумную оценку. Допустим, 82-й миномет стал менее актуальным, потому что надо очень близко подойти, нужен БК, который надо подвозить постоянно по «дорогам смерти». Все это тяжело, сложно, и дронам проще. Более того, дрон дает еще и бо́льшую точность, скажем так.

Вместе с тем 120-й миномет все так же актуален. В нем есть то, чего нет в «крылатом хищнике», — дроном нельзя прижать пехоту к земле. Вы дронами не задавите позицию, не заклюете пулеметное гнездо, а миномет как раз дает вот эту плотность огня. Мины выскакивают очень быстро, хорошо подготовленный расчет обеспечивает такую плотность огня, что противник залегает наглухо и после этого его можно добить FPV-дронами — уже точечно.

Сейчас мы пришли к тому, что в паре с FPV-дронами работают, например, снайперы, минометчики, периодически — птурщики. То есть FPV-дрон занял нишу высокоточного боеприпаса, которым противника можно непосредственно добить, когда он уже прижат к земле. Скажем, вы ПТУР остановили машину, а дронами уже добиваете пехоту, которая спряталась в кустах.

— В свое время прикинул, что FPV-дрон стал дешевой и эффективной заменой для ПТУР, который стоит дороже и менее мобилен.

— Мой коллега Дмитрий Астрахань общался с птурщиками. Он ездил как-то год назад примерно на церемонию награждения, там людям тогда платили за уничтоженные Abrams. И птурщики, которые, казалось бы, уже должны были стать менее актуальными, получили какое-то невероятное количество бонусов за уничтоженные МРАП, импортные танки, ну потому что хороший птурщик — это штучный товар.

Я привожу пример: это лучники в период появления первого огнестрельного оружия. Если человек обучен лучному бою, то это штучный товар, который долго-долго готовился, он умеет из лука стрелять как никто, и такой точности попаданий никакое огнестрельное оружие не даст. Поэтому да, хорошие расчеты ПТУР все еще актуальны.

— О лучниках я бы немного поспорил, но это другой разговор. Также вы сказали, что противник активно использует бронированную колесную технику. Когда я смотрю сводки министерства обороны, там как будто основное место занимают различные пикапы…

— У них импортные МРАП хороши. Кстати, украинские МРАП тоже ничего. Я с «Козаком» дела не имел, но в 2022 году на трофейной «Варте» ездил и должен сказать, что это хороший МРАП. Он хорошо подходит для боевых действий: у него есть аппарели, которые быстро открываются, позволяют быстро высаживать десант и заносить «трехсотых», а также он хорошо бронирован.

Или, скажем, Bradley. Эта машина ко всему прочему дает серьезную степень выживаемости экипажа. Тут оговорюсь: очень многое зависит от экипажа, все-таки он должен быть подготовленным и уметь управляться с техникой. Но там и стабилизация огня имеется, в общем, все очень неплохо.

Вопрос в том, что это дорогая машина, она дороже, чем большинство наших аналогов. Но, повторюсь, у нее очень интересные показатели. Вот я видел сравнение с нашим новым БТР, и по части некоторых показателей, которые важны и проявились именно в СВО, она превосходит нашего собрата по классу.

— А насколько их хватает? Потому что создается впечатление, что их как будто недостаточно.

— Мне трудно об этом судить. Знаете, это всегда гадание на кофейной гуще, если только вы не занимаетесь ОСИНТ-разведкой и не мониторите ситуацию 24/7. Осинтеры в этом лучше разбираются. Для примера скажу: у нас была убежденность, что у противника кризис снарядов. Но люди на земле постоянно отмечают, что снарядов у них, может быть, не так много, как в 2023 году, но вполне хватает.

Также в зависимости от участка фронта ситуация может разниться, потому что у разных подразделений разное комплектование. Поэтому мне очень трудно говорить о том, сколько у них МРАП. Вот, например, после завершения кураховской операции там в округе были просто горы сожженных пикапов.

Пикап у них — машина переднего края, которая перевозит пехоту налегке. И этих пикапов были просто десятки, если не сотни сожженных. Вопрос колесной техники, видимо, перед ними не стоял, если они так активно использовали эти машины и не жалели.

«Баба-яга»Фото: © Станислав Красильников, РИА «Новости»

— В каком объеме противник использует танки?

— В целом мы пришли к тому, что танки работают с закрытых позиций, в бой уже не вступают. Вот какой алгоритм работы танка? Танк вышел на ЗОП, отстрелялся и ушел. Каких-то прямых танковых столкновений, как в начале СВО, сейчас практически не бывает. Средства поражения дешевые — вот и вся история.

У нас все осложняется наличием у противника «Бабы-яги» в товарных количествах. Этот подвид дрона преследует, буквально охотится на технику. Я как-то общался с ребятами, которые, правда, не на танке, а на самоходном артиллерийском орудии буквально убегали от «Бабы-яги». Они ехали на пределе, а «Баба-яга» чуть-чуть от них отставала, и они пытались ее сбить из пулемета.

Собственно, «Баба-яга» использует довольно тяжелый боеприпас, у нее их несколько, она их сбрасывает прямо на технику сверху, и это крайне опасная штука.

— Каково соотношение дронов у нас и у противника?

— Видите ли, все приводят разные цифры. Я не очень люблю такие вопросы, потому что точного ответа у меня нет, я могу ориентироваться только на то, что говорят военнослужащие, а они дают разные оценки. Кто-то, например, говорит, что по дронам у нас более или менее паритет. При этом у них получше с наполнением: скажем, как я уже отметил выше, они используют «Бабу-ягу» — это агропромышленный дрон. Вкупе с этим у них отчасти более совершенная техника — все, что касается ретрансляторов. Да, они ту же «Бабу-ягу» используют как «матку», с помощью которой другие дроны летят дальше.

Пехотинцам, например, все время кажется, что у нас дронов практически нет, а у противника — тысячи. При этом дроноводы показывают: «Да у нас полно дронов, мы их активно используем, применяем, вот, пожалуйста, смотрите на здоровье». Ну и все подразделения разные, все очень неоднородно в этом вопросе. У одних дронов больше, у других меньше — в зависимости от эффективности. Как следствие, вывести какую-то среднюю цифру я, к сожалению, не решусь.

— А в целом, опять же на ваш взгляд, как изменили дроны ход боевых действий за всю кампанию?

— Очень сильно изменили. Во-первых, благодаря дронам расширились небезопасные территории. Хороший пример — Селидово. Это наш населенный пункт, мы его освободили довольно давно. При этом дорога к Селидово опасна, перемещение по Селидово очень опасно, и дальше от Селидово тоже очень опасно.

Очень условно говоря, «красные зоны» — места, где могут убить, — расширились на десятки километров. 10–20 километров от линии фронта могут быть опасной зоной. Как следствие, у нас сразу же начинаются проблемы с логистикой: растягиваются цепочки, логистические линии усложняются, доставка БК, провизии, медикаментов и так далее становится намного сложнее. Разумеется, очень сильно усложняется эвакуация.

Сейчас эти проблемы решаются: у нас есть так называемые накопители — перевалочные пункты, куда свозится все необходимое и откуда уже осуществляется доставка на позиции. Кроме того, там же люди могут после ротации отоспаться, поесть, получить первичную медицинскую помощь и уже после поехать в тыл.

Но все равно мы сталкиваемся с тем, что нам трудно проводить ротации — сильно, в разы тяжелее, чем было раньше. Трудно обеспечивать позиции. Правда, сейчас мы тоже используем те же FPV-дроны (и не только их) для доставки таких примитивных вещей, как, например, заряженные аккумуляторы для радиостанций. Конечно, они повлияли, но опять же это дешевое высокоточное средство поражения, которое, впрочем, дешевое относительно.

— Поясните.

— Мы об этом дискутируем постоянно, потому что надо считать не только сам дрон, но и боеприпас, который тоже не бесплатный, зарплату оператора, стоимость его обучения, кучу оборудования, трансляторов, очков и так далее.

Но в целом это дешевый высокоточный боеприпас, достаточно точный, который не всегда с одного попадания, но поражает дорогостоящий танк — с этим приходится считаться.

«Не все деньги на оборону они разворовали»

— У нас в начале кампании говорилось, что вот противник сидит на старой линии обороны, которую ковал 10 лет, начиная с 2014 года. Потом мы ее прорвали, вышли туда, где у противника уже был тыл, а там все равно окопы. Насколько быстро и эффективно противник возводит оборонительные рубежи?

— Для примера возьмем линию обороны в Авдеевке. Это не просто окопы накопанные, а железобетонные армированные конструкции, закопанные в землю. Это траншеи, прокопанные под зданиями, с проделанными входами через подвалы. Это дома, подготовленные к обороне, из которых есть выходы по траншеям. Это же не просто так: люди задумывались о том, как будет проходить оборона, как с первой линии будут отходить на вторую, третью.

В этом смысле, конечно, таких оборонительных сооружений у них нет. Но нарыть окопов, условно говоря, экскаваторами в тылу — это делается сейчас достаточно быстро. Тем не менее на этапе, когда мы взяли Курахово и пошли в сторону Красноармейска, я наблюдал, как брали линию обороны, она была достаточно качественно сделана, но сделана, как отмечают сами военнослужащие, явно гражданскими.

Все красиво, но с точки зрения эффективности есть большие вопросы. Ну и кроме того, да, накопать-то можно. Просто накопать окопы в поле и даже укрепить их бревнами — это не то же самое, что линия обороны, которая готовилась там десяток лет. Тем не менее вот там, куда мы сейчас наступаем, на Красноармейск, все еще находятся старые укрепления. Пожалуй, их готовили не так старательно, как Авдеевку или Маринку, но все же.

Я смотрел блокпосты, которые строили начиная с 2015 года. Укрепленные, хорошие блокпосты с железобетонными бронекапсулами. Не все деньги на оборону они разворовали. Но вот такого, как было в Авдеевке, пока больше они не строили. Но они все равно строят, и это же вопрос такой, специфический…

Мы, например, не наносим удары по их гражданской технике. Мы их не наносили и в период Минских соглашений, чем, собственно, позволили противнику хорошо укрепиться. И по-моему, сейчас мы тоже не особо наносим удары по гражданским специалистам, которые у них строят окопы.

— Вы приводили оценку военных, что у Киева есть фортификации, но они сделаны гражданскими. Уточните, в чем отличается подход военного от гражданского?

— Военные строят оборонительный рубеж исходя из окружающей обстановки. Как им будет удобно обороняться, где и каким образом станет наступать противник. Там есть масса нюансов. Например, у них доходит до того, что линия обороны не вдоль, а поперек.

То есть там просто вырыли траншею, а она развернута не в ту сторону. Или она вырыта, не исходя ни из чего. Противник может ее обойти, она никак не согласовывается с другими участками обороны. Я не инженер, точно не скажу, но есть самые простые примеры, когда поставили задачу вырыть окопы в чистом поле, вот их вырыли без учета того, что противник пойдет не здесь, а вообще с фланга будет заходить, а там никак не прикрыто.

А там тоже есть свои нюансы: нужны ложные ходы, чтобы люди, которые будут штурмовать позицию, запутывались. Это также не учитывалось. Плюс ребята говорят, что они же начали делать аналоги «зубов дракона», над которыми сначала смеялись. И вот, по их словам, делают эти надолбы непонятно из чего, потому что буквально небольшое воздействие — и они рассыпаются в порошок. Наши сначала основательно подошли, думали, что сделано, как у нас, подорвали — и оказалось, что там явно кто-то экономит то ли на цементе, то ли еще на чем-то.

— На ваш взгляд, если вернуться в 23 февраля 2022 года, можно ли было как-нибудь с Украиной договориться миром или СВО была неизбежным решением?

— И сейчас нельзя договориться о мире, и в 2014 году тоже нельзя было. Режим, который сформировался на территории Украины, — это буквально «анти-Россия». Надо понимать, что донбасский конфликт только на первый взгляд донбасский, а реально он в целом антироссийский. Это государство в центре Европы с огромными человеческими ресурсами и очень терпимое к потерям, изначально готовившееся стать кувалдой, которой ударят по РФ. Когда у вас базовая задача — воевать с Россией, едва ли какие-то аргументы изменят то, ради чего вас вырастили.

Никита Юрченко