«Сибирский Карамзин» — Пётр Словцов

В наш стремительный век личность одного из первых историографов Сибири — Петра Андреевича Словцова, — вряд ли известна широкому кругу читателей. В свободном доступе можно без особого труда найти сведения об основных вехах его жизненного пути: родился в 1767 г. на Урале в семье священника, служившего в храме при заводском поселке, носящем ныне название Не́йво-Шайта́нского, близ печально известного Алапаевска современной Свердловской области.

Затем, благодаря своим способностям, Петр Словцов учился в Тобольской духовной семинарии (1780—1788 гг.), откуда был направлен для дальнейшего обучения в С.-Петербургскую Александро-Невскую духовную академию. Там подружился со своим однокурсником Михаилом Сперанским. А вот эта личность должна быть хорошо известно даже самому неподготовленному человеку, хотя бы бегло знакомому с российской историей. Но в дальнейшем их жизненные пути разошлись, хотя, как явствуют документальные свидетельства, связь их на этом не прервалась.

После академии Петр Словцов вернулся в родную Тобольскую семинарию, где преподавал философию и риторику. И все бы ничего, но в ноябре 1793 г. ему было поручено выступить с проповедью во время службы в Тобольском кафедральном Софийско-Успенском соборе в честь ознаменование бракосочетания будущего наследника престола великого князя Александра Павловича с принцессой Елизаветой Алексеевной. Само бракосочетание произошло в С. Петербурге 28 сентября 1793 г., а до Сибири известие дошло по известным причинам гораздо позже. И тут случилось непредвиденное. Проповедь была признана едва ли не антимонархической. Во всяком случае, текст ее сохранился до наших дней и каждый может при желании с ней ознакомиться. Начальство немедленно доложило по инстанциям, с этим у нас всегда дело обстояло лучше всего, и автора проповеди увези в столицу для дальнейшего выяснения произошедшего. А вот протоколы самого дела видимо до нас не дошли или пока не выявлены. Но известно, что «на исправление» и для более глубоких раздумий о своем будущем наш проповедник был направлен на остров Валаам.

Там он пробыл около года, едва избежав участи быть постриженным в монахи, и, скорее всего, благодаря чьему-то высокому покровительству оказался вновь в С. Петербурге, но уже на гражданской службе в качестве экспедитора департамента Министерства Коммерции. Благополучно пережил время царствования императора Павла, а в 1808 г. ему было предъявлено обвинение о взяточничестве. И эти документы хранятся в архивах, но из них следует, что взятки как таковой не было, а просто благодаря чьему-то доносу Петра Словцова отстранили от должности. Но при этом не понизили в чине, а тем более не приговорили к тюремному заключению, а направили в ставший ему почти родным Тобольск для определения в штат сибирского губернатора Ивана Борисовича Пестеля. Да, да, отца будущего декабриста, приговоренного к повешению. Как видим, Петр Андреевич оказался в гуще важных событий той эпохи, хотя и не стал участником происходящего. Но явно имел на этот счет свое мнение. Знать бы какое…

После окончания своего губернаторства И. Б. Пестель возвращается в столицу, и Словцов едет вместе с ним в административном обозе вместе с прочими чиновниками. Но тут случается нечто загадочное, о чем речь пойдет ниже, и он с полпути возвращается обратно в Сибирь, где и остается до конца жизни. Успешно продвигается по служебной лестнице и в отставку выходит в чине действительного статского советника. Что приравнивалось к чину генерала в российской «Табели о рангах». Смерть его застала 9 апреля 1843 г. в возрасте 76 лет в Тобольске, где он и был похоронен. …Нас с Петром Андреевичем Словцовым связывают незримые узы общего интереса к сибирской истории. Вот только ему повезло оказаться в числе первых историков, основоположников сибиреведения, а мне выпала честь вести арьергардные бои за чистоту этой науки.

А знакомство наше началось до банальности обыденно. Да и вряд ли это можно назвать именно знакомством, случившемся более чем через столетие после смерти сибирского историографа, могила которого находится в нескольких шагах от входа на Тобольское Завальное кладбище и внешне ничем не примечательна в отличие от тех же участников известного выступления на Сенатской площади в декабре 1825 г. Их советская власть почитала и всячески лелеяла, отличая тем самым от прочих менее значимых на их взгляд граждан, в свое время внесших немалый вклад в становление и развитие исторической науки.

А меж тем, возможности и перспективы оставить свой след в истории у них были равные. Вот только, как оказалось, выйти на площадь и спровоцировать мятеж гораздо проще, чем годами корпеть над сбором исторических фактов и правкой рукописей. И для народных масс их поступок запечатлелся в памяти крепче, и кратковременная вспышка среди других событий воспринималась ярче и памятнее, нежели каждодневный труд исследователя. Вот так и состоялось мое знакомство и с теми и другими проживавшими когда-то в родном для меня городе отнюдь не рядовыми российскими гражданами, последние годы своей жизни оказавшихся волей судеб на сибирской земле и в ней же нашедших свое последнее пристанище.

Потом уже, через много лет, меня заинтересовала судьба скромного сибирского историка, оказавшаяся чрезвычайно интересной и во многом загадочной. Обратившись в центральные архивы, выяснил, нам известна лишь малая часть его весьма непростой и порой противоречивой биографии. В результате родился сценарий телевизионного фильма, снятого Тюменским телевидением и прошедшим на канале «Культура». Но, как понимаю, этот важный сам по себе лично для автора этих строк факт вряд ли сыграл какую-то роль и вызвал неподдельный интерес телезрителей. Во всяком случае, не заметил, чтоб местные власти изменили свое отношение к личности Петра Андреевича. А это и есть один из показателей «общей температуры по больнице». В приоритете исторической парадигмы современного обывателя оставались иные имена, с чем приходится мириться и надеяться на рано или поздно грядущие изменения в нашем обществе.

Зато случился неожиданный звонок молодого аспиранта, и не откуда-нибудь, а из Соединенных Штатов Америки. Не поверите, но его интересовало всего лишь: откуда мне известно имя слуги П. А. Словцова. Да, имя его слуги было и впрямь непростое, просто так его не выдумаешь, не сочинишь. Полиевкт! И никак иначе. Но меня прежде всего заинтересовала причина неподдельного интереса молодого американского ученого к личности известной может быть одному человеку на миллион из числа россиян. А уж про американцев и думать нечего. У них тоже своих забытых героев наверняка хватает.

Выяснилось, зовут его Марк Содерстром, так он представился, и он не так давно закончил у себя на родине университет, выиграл гранд на написание книге не о ком-нибудь, а — о дорогом моему сердцу «Сибирском Карамзине» Петре Словцове. Вскоре сам Марк прибыл в Тобольск, жил какое-то время у нас, работал в местном архиве и вечерами мы беседовали с ним о загадочной судьбе нашего героя. Потом он уехал, выпустил книгу, но по разным причинам мне не удалось подержать ее в руках. Но это уже не столь важно. Хочется думать, что стойкий интерес к сибирской истории, в чем-то схожей, а больше рознящейся с историей освоения американского континента, со временем будет интересовать все большее количество людей. А пока спешу предложить вниманию читателей свою историческую новеллу, куда вошли и мои авторские размышления, составленные на основе дошедших до нас подлинных документов, связанных с биографией Петра Андреевича Словцова.

«Провидение ведет вас...»

Еще с холодного пера текут чернила,
Еще кровь дружества при гробе не застыла!
Сижу в стенах, где нет полдневного луча,
Где тает вечная и тусклая свеча...
Петр Словцов

1840 год. Тобольск. Дом инспектора тобольской гимназии Ивана Порфирьевича Помаскина, что рядом с Рождественской церковью. Зима. На втором этаже кирпичного особняка возле полузамерзшего окна за огромным столом закутанная в шубу фигура семидесятилетнего старика. В кабинете холодно до такой степени, что при дыхании идет пар. Чернила за пером тянутся густо и не высыхают, а скорее замерзают на больших листах бумаги. Слева лежит стопка чистых — норма на день. Рядом с креслом стоит жаровня с углями, которые его слуга со странным для здешних мест именем — Полиевкт, — время от времени подкладывает, заимствуя из хозяйских печей:

— Ох, барин Петр Андреевич, — ворчит он, гнусавя, — профуфыкали весь пенсий свой на гумажки да на посыльных. Сиди тепереча как остяк в чуме. Стыд-то каков! А еще действительные статские... — и с тем уходит.

Словцов не отвечает ему, или привыкнув к ворчанию, или не слыша вовсе за работой. Полста лет мотается за ним Полиевкт по городам и весям Сибири, опекая и оберегая. Вот и недавно, усмотрев, что перо не держат старческие пальцы, заказал каретному мастеру стальное колечко с хитринкой: одевается на палец указательный, а сбоку выемка под перо. Теперь можно и вовсе не держать, как приклеено к пальцу перышко. Петр Андреевич знает, что лет ему отмерено мало, совсем чуть, но судьба не допустит, чтоб главный труд жизни — «Историческое обозрение Сибири» — остался незавершенным. Судьбе угодно, чтоб начатые дела завершались. Что есть судьба? Божья воля. А человек — орудие помыслов Божьих. Орудие. Малое и слабое. Как это притороченное к пальцу перо.

Через извивы морозных узоров проглядывает, сама как узор, соборная колокольня. Когда увозили его из Тобольска с курьером, не было ее. Только огромная яма зияла желтой глиняной пастью. Вынули такую же глину, обожгли и слепили белую свечу, к Богу обращенную, сияющую пламенем золотого купола. Не так ли и люди: одни ямы в преисподнюю роют, другие — свечи каждодневным трудом своим ставят. И он чувствует себя свечой горящей, роняющей воск чернил на чистые листы. Голова который год горит жаром желаний. Сухое, плохо слушающееся тело — лишь помеха меж желанием и свершением. Жаль, еще как жаль лучшие годы, которые, как бурчит Полиевкт, расфуфыкал, разменял на перепрыгивание ям и колдобин жизни своей.

Прав был владыка Варлаам, говоривший: «Молодость, молодость... Она как зеленая брага: пены много, а ни вкуса, ни крепости нет пока. Выдержка нужна, терпение...» Пастырь его и наставник, провидец на многие лета. Он угадал в кичившемся дипломом выпускнике столичной Александро-Невской академии, скорее, пиита, государственного мужа, но никак не келейного затворника, проводящего время за постом и молитвами. Он воспротивился его прошению о постриге и определил срок: десять лет строгого послушания. Десять лет... И двух не прошло, как вышла та злосчастная проповедь. Проповедь? Скорее, воззвание, манифест, а не душеспасительное обращение к страждущим.

Петербургское учение не прошло даром. Северная столица бурлила и кипела новыми веяньями и ожиданием коль не революции, то иной крамолы типа радищевского «Путешествия...» Тот тоже провидцем оказался — напророчил себе путешествие, только чуть дальше Москвы, аж до глухого дальнего Илимска. Новиков с «Трутнем». Иллюминаты, масоны, розенкрейцеры... Каждый со своей правдой и прорицанием будущности России. Чего только не наслушался он в свои двадцать лет! Везде успевал, во все вникал и впитывал. Для чего, спрашивается? Чтоб потом здесь, в полусонном Тобольске, свое общество основать? Стать трибуном? Пророком? Стал? Пророков бьют каменьями и распинают. Его же сослали на каменный остров Валаам. …От клироса до кафедры Софийского собора двадцать с небольшим шагов. Насколько отбросили они его после произнесения проповеди? На двадцать лет? На всю жизнь? А может, приблизили?

— Сегодня, по случаю бракосочетания великого князя Александра Павловича с принцессой Елизаветою, будет произнесена благодарственная проповедь семинарии учителем Словцовым Петром. Многие лета молодым...

Двадцать шагов, чтоб решиться: какую проповедь говорить. Ту, что прочитана и подписана ректором, или другую, обговоренную давно с друзьями при закрытых дверях в семинарской келье. Они ждут. Должны поддержать, выступить. Но не видно знакомых лиц в толпе, тяжело дышащей под сводами древнего храма. Желтые огоньки свечей. Желтые лица. Отблески на пуговицах, эполетах, в темных зрачках, к нему обращенных. Знают ли они, что именно сейчас решается судьба человека, делающего два десятка шагов к проповеднической кафедре? Заронятся ли в памяти слова? Вызовут ли ответ и действие? Не так ли и Христос обращался к сынам израилевым со словами разума, горящими и жгучими, как расплавленный свинец? Долог и труден путь пророков. Можно повернуть, остановиться, и никто не осудит. Продолжи послушание. Десять лет — это не так и много. Тебе самому всего двадцать пять. Остановись, одумайся! Поймут ли они тебя? Примешь ли ты сам свою проповедь через десять лет? Не откажешься ли?

Проповедь:

Тишина народная есть иногда молчание принужденное, продолжающееся дотоле, пока неудовольствия, постепенно раздражая общественное терпение, не прервут оного... Если не все сограждане в одних и тех же законах, если в руках одной части захвачены преимущества, отличия и удовольствия, а прочим оставлены труды и тяжесть законов или одни несчастья, то...

...там спокойствие, считающееся залогом всеобщего счастья, есть глубокий вздох народа после удара... Правда, что спокойствие следует из повиновения, но от повиновения до согласия столько же расстояния, как от невольника до гражданина. Что такое монархия? Это великие гробницы, замыкающие в себе несчастные стенающие трупы, а троны их — пышные надгробия! И народы в них несчастны и злополучны! Могущество монархии есть коварное орудие, которое истощает ее... И самая величественная для нее эпоха всегда бывает роковой годиной!

И пошел... Пошел прочь из храма меж расступившимися и опешившими людьми. Как чумной сквозь испуганную толпу. Ни вскрика, ни вздоха. Тишина... Принужденная? Потом? Потом долгий и многотрудный разговор с владыкой. Сперва молчал. Лишь, вобрав голову в плечи, впитывал слова-каменья. Владыка умел словом и поднять, и на четверть в землю вогнать. Наконец, ответил. Слово... второе... Начал сам говорить... Владыка слушал.

— Одной веры мало, владыка Варлаам. Знания нужны народу, просвещение. Темен народ.

— Знания без веры что земля без людей. Пусто и тоскливо.

— Европа просвещенней нас и...

— И королей своих на плаху повела со знанием, от Бога отвернувшись. К тому призываешь?!

— Народ правды ждет...

— В слове Христовом правда. Или скрывает кто ее?

Так и ушел от него, не согласившись с доводами старика. Но ведь благословил его владыка перед отправкой с курьером в столицу. Даже слезу уронил вослед. Надо бы службу заказать о поминовении души его. Помолчать. Послушать шум зимнего ветра. Помянуть молитвой и добрым словом. Много добра он в памяти людской оставил и дольше всех других архипастырей в Сибири прожил на архиерейской кафедре. …А тогда, в молодые годы, зимняя дорога до Петербурга промелькнула как один вздох. Ехал и не ведал, что станется. В крепости ли очутится или, как иных, в снега в ссылку пошлют...

Когда привели к самому Шешковскому, да взглянул тот на него из-под бровей сросшихся мутными глазами, ох, тяжело было тот взгляд выдержать. Сказал бы кто ранее, что к главному палачу государеву всего на допрос попадет, рассмеялся бы в лицо. А тут не до смеха, дрожь бы в ногах унять да в обморок не грохнуться под тем взглядом. В руке у того плетка с длиннющими хвостами. Изверг — не человек. Только дай потешиться. И проповедь перед ним на столе. Слава Богу, что губернатор впопыхах не тот экземпляр взял для отправки. А может, и владыка подменил? Была бы та, что в храме читал, тогда бы не отвертеться. Заковали — и на этап... А так — на сырой и холодный Валаам. Но и такой благодати впору врагу не пожелаешь. Хуже арестантских рот. Сырость и холод, и мысль червем могильным точит, что сослали тебя «без срока, без срока...» Не иначе как помер бы на том острове. Спасла неожиданная смерть императрицы.

Бог помиловал? Новый император Павел Петрович освободил его в числе первых, вернул к жизни из каменного гроба. Справедливый император был, хоть и с чудинкой, не без этого. Мало пожил, а то б многое изменил в государстве. Вот только к лучшему ли? И тогда судьба вновь свела его с Мишелем Сперанским, с которым еще в духовной академии дружбу водил, а потом развела их в разные стороны: один в ставший родным Тобольск, другой в столице место себе нашел, высоко поднялся. Думалось, на этот раз надолго. Даже едва с ним не породнились. Марфушенька, сестричка младшая Мишеля, глаз с Петруши не сводила, когда иной раз он в гости на чай к ним заходил. Все шло к тому. Поговаривали об обручении. С ней обговорили. Матушке написал уже, благословила...

О рок! Со всех сторон ты сердце мне пронзаешь,
Но только ль стрел твоих? Ты, друг мой, понимаешь!

Твоей... боюсь сказать, сестрице возвести,
Что льстился я... Любовь и дружество — прости!1

Только, стало быть, неугодно Господу, чтоб их судьбы пересеклись и, соединившись, потекли по одному руслу. Не угодно... Остался один, словно утес подле моря. Вокруг жизнь, счастье людское, а до него лишь брызги суетные долетают, да пена чувств остается жалким воспоминанием.

А каково было матушке ждать безутешно весточек от него, столь редких и малоутешительных! Сколько она, верно, молитв вознесла, чтоб послал Господь внучат ей на старости лет понянчить, повозиться с ними досыта. Не пришлось... И только начали дела по службе продвигаться до известной степени успешно, и из ведомства генерал-прокурора он был переведен в Министерство Коммерции, как вдруг арест... А ведь был, можно сказать, в фаворе у светлейшего графа Румянцева. Непосредственно по его поручению отбыл на юг к берегам Черного моря, где и пробыл целый год, до воцарения на престоле Александра Павловича. Совпадение ли — иль просто причуда очередная судьбы? Но ведь как не припомнить, что именно на его бракосочетание проповедь та самая была произнесена. Знал ли он о том? Вряд ли... Но бриллиантовый перстень за ту поездку был преподнесен от его имени. И личная благодарность. Что не говори, а это великое почтение для молодого коллежского советника. И сколько важнейших документов, манифестов государственной важности составить пришлось! Доверяли. Чтили как способнейшего и полезнейшего. Следом уж и более высокий чин шел, а там бы... как по мраморным дворцовым ступеням... Вверх... Вперед... Что с того, что попович? И камнем на голову вдруг арест... Следствие...

Из доклада Министра Коммерции и внутренних дел Его Императорского Величества:

Вот тебе и благодетель, Ваше Сиятельство, граф, покровитель, заступник. До самого государя дело дошло. Кому-то очень на руку случилось происшествие неимоверно раздутое. Приписали взятку, которую сроду не помыслил брать. В долг — да. Да еще с процентами великими. И ведь кто-то прознал, разнюхал, донес. Кому-то, верно, поперек дороги стоял. А повод найти для поповского сына, что чихнуть со сна. И довели до государя, дабы от его имени ссылка шла. Выше его в России лишь Бог...

Что мог ответить оболганный человек светлейшему графу и самому императору? Покаяться? Но в чем? Что брал взаймы? Еще бередить тот гнойник, до которого никому ровно дела нет. Зачем? Но принять приговор безмолвно тоже нельзя. Надо что-то ответить... Писать... Но перо в руке не держится и рука не слушается, слезы струятся на лист...

«Милостивый государь! Простите, что не рад исполнению приказа Вашего Сиятельства. Пробуждение сегодняшнее было необыкновенное, едва мог я остановить слезы невольные. Я остановил их, поелику в сорок лет может быть успею еще в будущей жизни нарыдаться. Так точно я говорил, уже в воображении моем все угрожающее, и решился на все, пишу и объясняюсь. Оговор мой называю ложью. Показания за Надворным Советником Папиным, сделанные им, утверждаю; потому что я получил от него две тысячи и сто рублей, а то деньги, данные в долг. И в том уверении считал, что ничем за cue не обязываюсь по службе.

Никогда и ни в чем не кривил я делом или совестью в делах службы ни в уважении приязни, ни в уважении какого-либо одолжения или поступка. Не с тем пишу я Вашему Сиятельству, чтоб хотел я уменьшить мою вину или чтобы страшило правосудие. Правосудие законов для меня не страшно — правосудие совести страшнее. Она обвинила меня, и этого уже довольно. Я готов на все и думаю, что Бог милосерден и даст мне силу без ропота выслушать определение обо мне. Есть с совершенным почтением Вашего Сиятельства покорнейший слуга Петр Словцов».

Последние строки, писанные в Санкт-Петербурге. Пятнадцать лет мелькнули сырыми, длинными свинцовыми ночами. Так бросают опостылевшего любовника. А была ль она, любовь? Или лишь наваждение греховное? Блуд по министерствам и департаментам. Достижение недостижимого... И с невских берегов — на иртышские. Прощай, Европа, прощайте, дворцы, милая сердцу Марфинька, любезный Михайла Михайлович, не поминайте лихом горемыку печального. Воистину сказано: блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить на Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах. А про русского мужика сказано: не в свои сани да не садись... А потому теперь прямая дорога в услужение к сибирскому Генерал-губернатору Ивану Борисовичу Пестелю. Кто ж тогда ведал, что его-то сынка новый царь отличит через короткий срок высшей государственной наградой — тугой петлей на шею.

Туда, в Сибирь, по последнему санному пути, по налившемуся водой снегу, по ломающимся под санями переправам, словно на похороны или поминки, тащились. Спеши не спеши, все одно — не успеешь. А в сонном Тобольске и году не пробыв, уже в январе обратно в столицу! Не может быть, чтоб не простил государь! Он же у нас милостив и отходчив. Родней отца родного, пожурит и отпустит. Иван Борисович — душа-человек. Покряхтел, поморщился, да и взял с собой в канцелярию, словно документ ценный. Все по закону, по службе. Добрались с Божьей помощью уже до Новгорода. Оттуда, как горожане шутят, слышно, как петербургские собаки одна на другую гавкают. Вот и гавкнулось! Приспело навстречу обозу письмецо от Мишеньки Сперанского, которому о своем скором приезде решился сообщить. Как был он прежде словно угорь скользкий, таковым и остался. Дыму напустил, елею столько, что и не разобрать, о чем писано. Одно понятно — не поможет!

А на Москве второе письмо с очередным увещеванием:

«Провидение ведет вас...» Слабое утешение. Но иного не было. Хотя были другие письма, писанные еще ранее, в Тобольск, но могут ли они прибавить сил, очистить сердце и душу от печалей, горестей и тревог? Помогут ли они пловцу, выброшенному на пустынный берег, найти кров, пищу, спасение? Письма хороши в радости, а в беде нужна помощь иная. Действенная. Но это и доказательство дружбы и приятие участия в судьбе изгнанного со двора человека. Нет, все ж таки милы сердцу эти высокопарные и риторические письма. Милы и приятны...

...Дружба есть дар Божий. Захочет — наградит, пожелает — покарает. Он, Мишель, предпочел высочайшую милость дружеской привязанности. Но что может быть переменчивее более, чем монаршая милость? Не гоже, ой не гоже было забывать Мишелю о своем поповском происхождении. Думал, что умом и талантами можно всего в этом мире добиться? Можно-то можно, да как на том верху удержаться, если ты не Милославский или иной кто, чьи предки от самого Рюрика пошли. Путь от владимирского сельца Черкутино до столичных проспектов не так и велик, но обратно он завсегда короче. Вот и отправился Мишель в бессрочную ссылку в аккурат накануне войны двенадцатого года. И его повлекло провидение по торной дорожке оговоренных и опороченных. Не он первый, не он последний... Тяжело человеку подниматься с колен, и не столько физически, как нравственно. Но Сибирь издревле была страной униженных и оскорбленных. Так уже повелось, что и правый и виноватый находили приют в ее просторах. Всем она становилась матушкой, пусть и не родной, но утешение в ней от бед и мытарств находили многие.

Итак, совестной судья. Должность после столицы не ахти какая, но все одно должность. Вести дела о наследстве разорившихся купцов и мещан тоже кому-то нужно. Опять же все сирые да убогие к совестному судье за последним словом сходятся. Битый да грабленый, собаками травленный, все без сапог идут на порог. А там и времечко быстрей побежало, верно, всегда так на пятом десятке лет жизни спешит оно, поторапливает. Через год-другой определен был на директорскую должность всех Иркутских училищ. А училищ тех число на пальцах перечесть можно. Народец сибирский к грамоте не шибко прилежный, все более о пропитании помышляет, а книжки читать считалось делом господским, не для простолюдинов. Однако же шестнадцать новых приходских училищ по губернии удалось открыть с Божьей помощью, свято место пусто не бывает, нашлись охотники до учебы. Но директорская должность, почитай, хуже губернаторской. То течет, то горит, то заболел кто или вовсе помер. Весь спрос с директора, а помощь опять же лишь от Бога ждать можно.

И кто знал, что с Мишелем Сперанским придется свидеться на иркутских бревенчатых мостовых?! Кто знал... Пошел Мишель таки в гору. Правда, уже не по столичным паркетам, а по сибирским таежным трактам исполнял должность генерал-губернаторскую. Но в этой стороне принято говаривать: «Бог на небе, царь в столице, а губернатор туточки». И судья, и закон, и Божий наместник. Поснимал он местных начальников, суду предал, думал, одним тем и порядок навести. Да где их, честных начальников, нынче возьмешь? Человек не ангел, и как ни крути, а на грех его чаще, чем на благость тянет.

Посидели с Мишелем вдвоем, повспоминали былое, повздыхали. Он к тому времени фигурой раздался, головой оплешивел, лишь глаз все с тем же прищуром да язык остер остались. Думали о переустройстве правления сибирского, разные прожекты предлагали новые. На том и расстались. И в том же 1819 г. Министр Народного Просвещения князь Голицын получает от Его Величества Высочайший рескрипт: «...Поручить Коллежскому Советнику Словцову осмотр учебных заведений в губерниях: Томской, Тобольской. Казанской, Пермской и Вятской. Равным образом впредь употреблять его на службу по учебной части в губерниях, составляющих Казанский учебный округ и назначить Визитатором училищ».

Кто ж знал, что придется ему в пятьдесят лет трястись на перекладных по просторам родной Сибири! Мерить тысячи верст в жару и в мороз, словно какой фельдъегерь, нет, поищите кого помоложе. Пришлось писать о своих болезнях Попечителю Казанского округа Михаилу Леонтьевичу Магницкому, пока он в фаворе был. С таким начальником нужно почесть за лучшее не портить добрых отношений. Любой отказ может против тебя бедой обернуться. И послания его на вид любезные несут в себе тайную угрозу, а потому никак не можно поступить иначе, супротив мнения начальника. Имеющий уши да услышит, а не услышит, пущай на себя пеняет:

«Покорный слуга...» — как бы не так. Скорее, наоборот. Но пришлось оставлять уже надолго гостеприимный Иркутск, опускаться в возок, мчаться в Тобольск, а оттуда уже и в Казань. Там и получено было одно из последних писем от Мишеля Сперанского:

«...Посылаю Вам, любезный Петр Андреевич, время и вечность: часы и Библию. Пусть первые напоминают Вам смерть и разлуку, а вторая — верное наше соединение в Спасителе нашем. И здесь живущие его духом не разлучаются, а там и разлучиться не могут. Время было бы несносно, если бы оно не приближало нас к вечности. Для странников, измученных жизнью, бой часов есть голос друга, зовущего к покою. Прощайте, вспоминайте меня в лучшее время жизни, в молитвах и добрых размышлениях. Желайте, чтоб тихая рука смерти с верою, любовью и надеждою закрыла мне глаза, зрелищем ложного света давно утомленные. Сего желать вам не перестану. 24 июля 1820 г. Михаил Сперанский».

И начались поездки по всему краю, проверки учителей, их учащихся. Визитатор вправе устранить от должности любого учителя, открыть или закрыть школу, гимназию. Прав много, а средств и путей их выполнения совсем нет. Вся надежда на общественность. Но потихоньку число учеников к 1826 г. увеличилось до 2 000 против прежних 600.

Журнал о визитации

Сего 1822-го года Июня 20-го дня Господин Визитатор Сибирских Училищ Словцов по прибытии в залу Гимназии в 8 1/2 часов по полуночи, куда прежде собраны были ученики Тобольских Приходских Училищ, производил им подробное испытание до 2-го часу по полуночи по всех предметах в Приходских училищах положенных, а именно:

По Богоявленскому Приходскому училищу учеников было 28 человек.

По Христорождественскому Приходскому училищу учеников было 21 человек.

По Богородицерождественскому Приходскому училищу учеников было 13 человек.

По Тобольской гимназии 40 человек.

Прослушаны были в чтении порознь из разных книг; для чего каждый ученик вызван был Господином Визитатором особенно и заставляем читать книги на Славянском и Российском языках. В Арифметике: первые четыре действия; большая часть вопросов и задач предлагаемы были Господином Визитатором. Рассматриваемы были ученические Прописи, и каждый из учеников заставляем был что-нибудь написать на доске. Июня 21-го дня с 8 1/2 часов пополуночи до 2-го часа пополудни продолжаемо было испытание ученикам Тобольского Уездного училища в первом и втором классе, где учеников было 39 человек. При сем присутствовали: исправляющий должность Директора Григорий Протопопов и Законоучитель Иерей Петр Михайловский.

И так изо дня в день: испытания, чтения, проверки... Тут без строгости нельзя, но и свирепствовать особо ни к чему. Но если ученики показывали неудовлетворительные знания, то учитель лишался должности незамедлительно. Казанский наш Попечитель следил за всем происходящим зорко и пристально. Думается, что были у него свои люди в округе, которые неизменно доносили обо всем. А потом пошли чины и награды. Сперва Статского Советника, а через пять лет уже и Действительный Статский. И орден Святой Анны II степени с алмазными украшениями. Уже по выходу на пенсию орден Святого Владимира III степени с полным пенсионом в 3 000 рублей. И... через Генерал-Адъютанта пришло высочайшее разрешение продолжить службу в любом российском городе без ограничения. Прощен! Наконец прощен! И вроде все грехи его прощены, забыты, укатилось талой водой! Первое желание — завтра же в Петербург. В столицу. Но прожитые годы прибавляют ума и опыта. Один из друзей, прознав про то, даже прислал страстное письмо: «Петр Андреевич! Пламень недоброжелательства врагов Ваших в Петербурге, может быть, по-видимому, и угас. Но вдумайтесь сами, нет ли искр под пеплом, которые в присутствии Вашем не образовали бы нового пламени. После бурной нашей жизни и приметах старости не славы и чести, но покоя и душевного спасения следует желать вам».

Десять бы лет назад пришло прощение... Может, и можно было решиться на подобный шаг, дабы начать все сызнова. А в шестьдесят лет без семьи и состояния покидать Сибирь неожиданно расхотелось. Так было решено и исполнено. Тобольск тоже столица. Приют и кров дает каждому. Душа жаждала покоя, ум — отдыха, тело — заботы. Провидению угодно было остановить выбор у крутого иртышского берега. Сюда и пришло последнее письмо уже от Мишеля Сперанского, которому тоже туго пришлось пробиваться наверх и все благодаря своему поповскому происхождению:

А как можно не писать о Сибири?! Она и мать, и мачеха, и тетка злая, и девица красная. Сколько радостей и горестей с ней пережито. Без нее никуда... А россияне если и не поняли этого, то поймут со временем. Обязательно поймут:

...И вновь его старческая голова склоняется к чистым листам бумаги и прохожие видят через замерзшее окно его упрямое лицо, меж тем как озябшая рука наносит пером все новые буквы, цифры, имена, передавая потомкам историю Сибири, которую до него столь полно никто собрать воедино не мог. Он точно рассчитал свои дни и едва ли не часы, чтоб успеть закончить труд по «Историческому обозрению Сибири». Тринадцать лет в отставке на пенсии не прошли даром: каждый день был потрачен на написание огромного и едва ли возможного для одного человека труда.

Первый том сочинения Петра Андреевича Словцова вышел в свет в 1838 г., включив в себя события с 1588 по 1742 гг. Второй том был выпущен в 1844 г., уже после его смерти. Он словно предвидел ее и за несколько дней до — преданный слуга по поручению немощного хозяина отправил рукопись в Петербург. 28 марта 1843 г. в теплый солнечный день умер давно простивший всем несправедливое отношение к себе и примирившийся с миром печальный изгнанник и неутомимый труженик. Мир его праху, что покоится у кладбищенских ворот Завального кладбища.

Воистину провидение вело всю жизнь своего избранника, насылая то горести, то огорчения и многие испытания, чтоб вывести его на главное дело жизни — историю Сибири. Современная наука была бы далеко не полной без этого титанического труда. «Сибирский Карамзин» теперь мало кому известен, а если интересен, то совсем немногим. Но, думается, что и здесь провидение поступило с ним по собственному расчету, надолго запрятав его труд от нашего поколения, чтобы более сведущие и образованные потомки могли оценить тот золотник во всем блеске и великолепии.

Примечания:

1 Строки из стихов Петра Словцова.

2 Письмо П.А. Словцова к матери из Петербурга.

3 Цитата П.А. Словцова. 

Вячеслав СОФРОНОВ