Захар Прилепин. Некоторые способы заставить нас смолчать

Некоторое время назад здесь обитали люди, ужасно страдавшие в преддверии праздника 9 Мая.

Многие из них были представителями творческой интеллигенции.

Из года в год они пытались свести День Победы ко дню, как они это называли, «скорби», в который, как нас убеждали, «всем надо просто помолчать».

Теперь этих людей принято называть либералами.

Примерно за неделю до 9 Мая начинался и катился тоскливый вой: они усиленно доказывали стране, что все эти салюты и концерты – неприличны.

Ах, как бы они были довольны, если бы 9 Мая по всей России царила гробовая тишина!

Как понравилось бы это цивилизованному миру, который мы спасли от нацизма и фашизма. Им не слишком нравится об этом вспоминать, а мы всё напоминаем и напоминаем.

Впрочем, что мы только о либералах.

Были у нас и другие весьма влиятельные общественные деятели, окормлявшие массы т. н. русских националистов, которые пели в сущности ту же песню, но на свой лад: вместо того, чтоб устраивать эти нелепые праздники, говорили они, «раздайте лучше деньги ветеранам».

Выказывали, значит, так свою заботу.

Скрывать не стану: всё это меня натурально бесило. И сразу скажу почему.

Ни первые, ни вторые собственно у ветеранов не спросили, как они относятся к предложениям отменить праздник – и либо помолчать, либо «выдать деньгами»: так сказать, монетизировать Победу.

У меня воевали оба деда и оба вернулись.

Я помню, как они ждали 9 Мая. Как они любили 9 Мая.

Впрочем, как и все ветераны вокруг: я застал времена, когда их было много; целые майские площади заполняли наши великие и гордые старики.

Причем у моего деда по материнской линии, Нисифорова Николая Егоровича, вместе с ним ушли на ту войну ещё три родных брата, мои двоюродные деды – и тоже вернулись!

И тоже любили 9 Мая. Это был главный их праздник – праздник жизни, праздник возвращения.

Но если везение вернувшихся с войны дедовских братьев я ещё мог объяснить (никто из них в пехоте не служил) – то случай моего деда, как я понял с годами, был исключительным.

Он был пулеметчиком и войну от Сталинграда до Венгрии прошел в рядовой должности, «пехотеем», или, как нынче бы сказали, «штурмовиком».

Мы сейчас всё лучше понимаем, что такое жизнь пехотинца в Отечественную. Выжил три атаки – под счастливой звездой родился. Выжил полгода – выпал за пределы вероятности.

Год?!

Да ладно, так не бывает.

Так вот, мой дед, говорю, прожил (получив одно ранение и одну контузию) – два с лишним года. Без единого отпуска!

Только с годами я стал понимать, почему у него нет фронтовых друзей – как в фильмах «Возвращение Будулая» или «Белорусский вокзал», которые мы так любили.

Он сам впроброс сказал как-то: каждый раз, когда возвращался в часть после ранений – в живых из прежнего состава не заставал никого или почти никого.

Только «вторых номеров» у его пулеметного расчета погибло за войну шесть человек.

И тут мы подходим уже к следующей новомодной, касающейся войны присказке, которую я по сей день продолжаю слышать от, казалось бы, вменяемых людей постоянно.

С горьким осознанием якобы некоей истины то здесь, то там – слишком часто, с перебором! – произносится: «Люди, прошедшие войну, не любили о ней рассказывать…»

Или, например, так: «Мой дед никогда не говорил о пережитом!»

Или так: «Видевшие войну – молчат о ней».

Более чем уверен, что большинство произносящих это людей не желают сказать ничего плохого. Ничто их не роднит ни с теми либеральными (на самом деле, никакие они не либералы) демагогами, ни с теми националистическими (и это тоже никакие не националисты) демагогами, о которых было упомянуто выше.

Однако пафос всех этих речей в итоге поневоле клонит нас к одному и тому же: «А давайте помолчим! Что мы можем знать о войне? Настоящие фронтовики ничего нам не рассказали!»

И это вот какая-то, простите, навязчивая блажь.

А наши великие книги о войне – их что, не фронтовики, что ли, написали?

Или кто-то рискнёт усомниться в боевом пути Юрия Бондарева, Евгения Носова, Константина Воробьёва, Василия Субботина?

Кто-то всерьез может сказать, что Семён Гудзенко, Павел Шубин, Сергей Викулов – не знали войны?

Мой дед Николай Егорович – любил рассказывать о войне. Приходил к нам, своим внукам, и на ночь – рассказывал. Рассказывал, как погибли все его «вторые номера». Как форсировал Днепр и едва не утонул, потому что снаряд угодил в их понтон и погиб весь расчет сразу, а он, не умевший плавать, ухватился за бревно, выбрался. Рассказывал, как лежал с ранением, и подлечившись, дежурил на крыше и однажды сбил (то ли он, то ли стрелок на другой пулеметной установке) немецкий бомбардировщик.

Потом, помню, я купил видеокамеру, и он с удовольствием и вдохновением рассказывал под запись про весь свой военный путь. Долго говорил!

В своей жизни, так сложилось, я встречал, я знаю сотни ветеранов новейших военных конфликтов.

И я вам ответственно говорю: мужики любят рассказывать про войну. Может, и не все, – иные отмахиваются просто потому, что по жизни и по типу не рассказчики, – но в большинстве – любят.

А иные, кто, знаете, не рассказывает, ссылаясь на то, что «тяжело про это вспоминать», – им зачастую и нечего вспоминать.

Ну бывает так.

Люди ж ждут от ветеранов героических подвигов, а иные служили при хозчастях, при штабах – ну и чего им выдумывать-то. Они и молчат.

Но во все времена, во все эпохи и о великих победах, и даже о великих поражениях люди спокойно говорили.

Наши предки не скрыли этого от нас!

Иначе б мы, русские люди, не имели б ни «Слова о полку Игореве», ни «Севастопольских рассказов», ни «В окопах Сталинграда».

…Другой мой дед – Прилепин Семён Захарович, был артиллеристом, отвоевал самое начало войны, прошел жуткие бои, угодил в окружение, попал в плен.

И до самого конца войны ходил по мукам в концлагерях.

И рассказал потом мне, внуку, что никто из тех, с кем он попал в плен, никто из тех, с кем был в первом своем лагере, потом во втором, потом в третьем, – не дожил до победы.

Те же, с кем он был освобожден – не были его боевыми товарищами. Они были не слишком давними его знакомцами в очередной фабрике смерти.

Я к тому, что у обоих моих дедов был объективно исключительный опыт.

Но, знаете, если и у Семёна Захаровича спрашивали о тех годах, он отвечал тоже. И про страшные бои лета 41-го, и про окружение, и про плен.

Не скажу, что слишком подробно говорил – но мы, юные дураки, и не догадались подробно расспросить. Однако если спрашивали – отвечал: спокойно, точно, давая предельно зримую картину.

Посему скажу нынче твёрдо.

Раз мои деды не молчали, то и я не буду.

И другим не советую.

Потому что там, где молчат – там исчезает память.

И если мы ещё худо-бедно помним, о чем молчим, то наши дети и вовсе не поймут смысл этой лукавой и немой скорби.

Из этой скорби они не вынесут ни правды, ни ответов – а лишь одно беспамятство.

Минуты молчания нам достаточно.

Остальное время будем петь, пить, вспоминать, любоваться на салют.

Нам есть что вспомнить.

Нам нечего стыдиться.

Мы победили.

Я несу в себе кровь победителей.

Несу в себе преисполняющую меня память о тех людях, что выжили там, где выжить не было ни одного шанса – и рассказали мне о том.

С чего бы нам молчать об этом?

Источник