"Скрывающихся находили, потому что оказалось немало желающих заработать". Правда "Бабьего Яра"

Недавно мы говорили об Анатолии Кузнецове, который бежал из СССР за границу, поскольку, мол, в советских издательствах искромсали его роман «Бабий Яр» («У нас принято и женами меняться". Странности характера советского писателя-диссидента). Напомним, что роман был сначала напечатан в «Юности», причем, публикация была согласована с самим Сусловым. Потом вышел отдельной книжкой. На киностудии Довженко готовилась экранизация.

Но Кузнецов все никак не мог успокоиться, что понятно: «Бабий Яр» был его последней литературной ставкой, своеобразным завещанием, пропуском в вечность.

Трагедия Кузнецова оказалась литературоцентричной. В принципе, все произведения, с которыми он добивался успеха, рождались на стыке «человеческого документа». Поехал на стройку - вернулся с романом «Продолжение легенды». Вспомнил опыт балеруна, написал сильный рассказ «Артист миманса». Опыт военного детства породил «Бабий Яр».

Проблема автора «человеческих документов» очевидна, человек не может возводить вымышленные сюжетные конструкции, создавать персонажей с нуля, он должен все пережить. Считается, что первым на этом погорел Трумен Капоте. Вундеркинд, умница, блестящий стилист и выдумщик, написав документальный роман «Хладнокровное убийство» замолчал поскольку, соприкоснувшись с кровавым куском бытия, не смог работать по обветшавшим конструкциям реализма и еще более нежизнеспособного модернизма.

Со своей стороны замечу, что задолго до Капоте жертвой пристрастия к «человеческому документу» пал Лев Николаевич Толстой. Создав автобиографическую трилогию «Детство», «Отрочество», «Юность» и репортажные «Севастопольские рассказы» он испытал громадный творческий кризис, из которого вышел, сочинив эпопею «Война и мир». Но на старости лет его опять обуяла страсть к жизненной простоте, он пытался приблизиться к речи крестьянских ребятишек, сочиняя «Азбуку».

С Кузнецовым произошло ровно тоже самое. После «Бабьего Яра» он ушел из большой литературы, отдавшись публицистическим выступлениям на радио «Свобода».

Но из «Бабьего Яра» выжал все возможное, подготовив свободное от цензуры издание. Изданный в СССР текст дополнялся вычеркнутыми строками (они были даны курсивом), а кое-что Кузнецов и дописал (эти главы шли в квадратных скобках).

Не уверен, что стало лучше. Смелые по тогдашним временам параллели между гитлеровским режимом и сталинским ныне набили оскомину; сообщения, что именно наши войска взорвали Крещатик, а все свалили на немцев, не ошарашивают. Именно публицистичность сейчас вредит роману, делая его несколько громоздким.

Гораздо интереснее наблюдения Кузнецова за советскими гражданами времен немецкой оккупации Киева.

Вот тут он пошел в разрез с соцреализмом гораздо дальше.

Выстраивание знака равенства между сталинским и гитлеровским режимом привело Кузнецова к признанию, - немцев киевляне встречали с радостью, настолько им обрыдла советская власть.

«В ослепительных белых и черных лимузинах ехали, весело беседуя, офицеры в высоких картузах с серебром. У нас с Шуркой разбежались глаза и захватило дыхание. Мы отважились перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся, люди бежали со всех сторон, и все они, как и мы, смотрели на эту армаду потрясенно, начинали улыбаться немцам, в ответ и пробовать заговаривать с ними.

А у немцев, почти у всех, были книжечки-разговорники, они листали их и кричали девушкам на тротуаре:

– Панэнка, дэвушка! Болшовик – конэц. Украйна!

– Украина, – смеясь, поправили девушки.

– Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен битте!

Девчонки захихикали, смущаясь, и все вокруг посмеивались и улыбались.

От Бондарского переулка образовалось какое-то движение: видно было, как торжественно плывут головы, и вышла процессия стариков и старух.

Передний старик, с полотенцем через плечо, нес на подносе круглый украинский хлеб с солонкой на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкались».

Крещатик до войны

Сначала фашисты притворялись воссоздателями украинской государственности: «Наша задача – восстановить разрушенную жидо-большевиками украинскую национальную культуру».

Вот только и немецкие идеологи не очень понимали, что именно восстанавливать, и сами украинцы путались.

«Целую полосу занимала «Борьба украинского народа» – исторический обзор с портретами-медальонами князя Святослава, княгини Ольги, Владимира Крестителя, Богдана Хмельницкого, Мазепы, Шевченко, Леси Украинки и Симона Петлюры.

[Сочетание было невероятное, на что я, мальчишка, и то вытаращил глаза. Святослав, Ольга и Владимир – основатели Руси, тогда не было Украины и России, а просто Киевская Русь. Ладно, тут все в порядке. Святые предки у украинцев и русских общие.

Но дальше… Хмельницкий Украину к России присоединил. Мазепа хотел оторвать. Тарас Шевченко и Леся Украинка – поэты, которых превозносила советская власть.

А Петлюра боролся в революцию за независимую Украину, и всех петлюровцев постреляли и сгноили в советских лагерях.]

– И Богдан у них великий? – удивился дед.

– Да.

– Чудно! Мазепа… Петлюра… – Дед озадаченно погладил бороду. – Насчет того черта не знаю, давно было, при Петре Первом, а Петлюру сам видел – и паразит, и горлохват. Что они только тут творили!..»

Финал закономерен:

«Газета «Украинское слово» была закрыта в декабре. Лозунг «На Украине по-украински», который она броско печатала из номера в номер, оказывается, имел вредную сущность. Был закрыт литературный альманах «Литавры».

Закрытие сопровождается объяснением к читателю.

С сегодняшнего дня украинская газета будет выходить в новом виде, под названием «Новое украинское слово». Крайние националисты совместно с большевистски настроенными элементами сделали попытку превратить национально-украинскую газету в информационный орган для своих изменнических целей. Все предостережения немецких гражданских властей относительно того, что газета должна быть нейтральной и служить лишь на пользу украинскому народу, не были приняты во внимание. Была сделана попытка подорвать доверие, существующее между нашими немецкими освободителями и украинским народом.

Было произведено очищение редакции от изменнических элементов.

О, эта многозначительная последняя строчка! [В Бабьем Яре были расстреляны редактор «Украинского слова» Иван Рогач, выдающаяся поэтесса Олена Телига, бывшая председателем союза писателей и редактором «Литавров», а также ряд сотрудников обеих редакций. И начались массовые аресты и расстрелы украинцев-националистов по всей Украине.]

То есть, националисты при немцах погорели. Выживали же в том круге ада люди, отягощенные лишь идеологией стяжательства. Племянница бабушки автора, эвакуируясь с заводом, пускает в дом одинокую женщину Марусю, чтобы та за домом присматривала. Маруся дом захватывает, с аргументами: «Так сейчас все делают. Дома эвакуированных берут себе, которые нуждающие. Тем более, что это дом коммуниста, паразита. Кончилось их время! Доверенность вашу мне не показывайте, она советская, недействительная. И не забывайте, что вы сами – родственница коммуниста».

Кузнецов пребывал в заблуждении, что создал антитоталитарный роман, который советская цензура пыталась превратить в антифашистский. На деле у него получился протест против человечества вообще. Ибо самое страшное в космосе «Бабьего Яра» - люди. И речь не только о фашистах, устроивших поголовное истребление, речь об обычном человеке, попавшем под пяту дьявола.

И вот это подрывало метод соцреалистического реализма, а не газетные рассуждения какие коммунисты сволочи.

Мы все привыкли к советским рассказам о героизме людей, которые рискуя собственной жизнью помогали партизанам и скрывали евреев.

Так вот, по Кузнецову:

[Обычно скрывающихся находили, потому что оказалось немало желающих заработать деньги или корову. У нашего куреневского базара жила, например, некая Прасковья Деркач. Она выслеживала, где прячутся евреи, приходила:

– Ага, вы тут? Вы нэ хочетэ йты до Бабыного Яру? Давайте золото! Давайте гроши!

Они отдавали ей все, что имели. Затем она заявляла в полицию и требовала еще премию. Муж ее Василий был биндюжником, обычно на его же площадке и везли евреев в Яр. Прасковья с мужем по дороге срывали с людей платье, часы:

– Воно вам уже нэ трэба!]

Но слом сознания идет и дальше. Мы все привыкли к советским рассказам о возмездии, которое настигает предателей.

Так вот, по Кузнецову:

[Любопытно, что Прасковья здравствует до сих пор, живет на улице Менжинского и не понесла наказания, возможно потому, что выдавала не энкаведистов или коммунистов, а всего-навсего каких-то евреев. Конечно, она постарела, но – телом, а не душой, и соседи слышат, как она высказывается: «Вы думаетэ, що то конець войни? Ото, щэ нэ тэ буде. Отсюда вернутся нимци, оттуда прийдэ Китай – тоди мы жидам ще нэ такий Бабин Яр устроим!»]

Думаете, Прасковья Деркач просто выродок из ряда вон?

Но и другие служат не за страх, а за совесть.

В управу входить жутковато: «это место, где решается всё: человеческая жизнь, еда, работа, смерть, – откуда отправляют в Германию или могут рекомендовать в Яр.

Немцев нет, за столами сидят фольксдойчи или «щирые» украинские дядьки в вышитых сорочках, с усами. Этих не обдуришь, как немцев, эти свой народ знают.

[И всегда они находятся, и у большевиков помогали делать колхозы, да раскулачивать, да доносить. Первая опора власти, эти самые «плоть от плоти» своего народа, что знают, кто чем поужинал, кто где в яме картошку зарыл. ...]

Сидят, пишут повестки, составляют списки, подшивают дела, и расхаживает плотная, энергичная женщина с мужскими ухватками, одетая в строгий серый жакет и серую юбку, с холодным взглядом и безапелляционным голосом:

– Если вы не хотите работать, мы можем передать вас в гестапо… В случае невыполнения вами займется гестапо…»

А вот как был арестован один из героев романа.

Чистый Хармс.

«Владимир Давыдов был арестован просто и буднично.

Он шел по улице, встретил товарища Жору Пузенко, с которым учился, занимался в спортивной секции, вместе к девчонкам ходили. Разговорились, Жора улыбнулся:

– Что это ты, Володька, по улицам ходишь? Ведь ты же жид? А ну-ка, пойдем.

– Куда?

– Пойдем, пойдем…

– Да ты что?

Жора всё улыбался.

– Пойдешь или нет? Могу документы показать.

Он вынул документы следователя полиции, переложил из кармана в карман пистолет, продемонстрировал как бы нечаянно.

День был хороший, солнечный, улица была полна прохожих. Двинулись. Давыдов тихо спросил:

– Тебе не стыдно?

– Нет, – пожал Пузенко плечом. – Я за это деньги получаю.

Так мило и спокойно они пришли в гестапо, на улице Владимирской, дом 33».

Страшная книга, много говорящая о человеческой природе.

И слава писателю, который не побоялся этой правды!