Нервный гений: Гафт мог так припечатать, причем даже уходил за красную линию

Это скорее исключение из правил. Гафт мог так припечатать — мало никому не покажется. Причем даже уходил за красную линию, за черту, когда в адрес прекрасных женщин, великолепных актрис, приписывал интим, то есть то самое личное, о котором не говорят публично. Ну и как на него не обижаться? Но ведь настолько талантливо! Ему отвечали, вот так, например: «У Гафта нет ума ни грамма, весь ум ушел на эпиграммы» от Михаила Рощина, драматурга. Гафт гордился этим посланием, не меньше.

Вообще-то люди выстраивались в очередь, просили, умоляли, только бы он на них написал. Он с удовольствием делал это, хотя и не на всех, только на талантливых людей, да. Конечно, там было много желчи, едкой злости даже, это был такой «Шарли Эбдо» в рифму. Никого не щадил.

Но «нежный Гафт», но «нервный гений»… Все понимали, что это именно так. Долго искал себя в театре, вечно переходил из одного в другой, погнался за Ольгой Яковлевой, музой Эфроса, на спектакле «Отелло», да так, что хотел задушить ее. Но всегда помнил эфросовские слова в ответ: «Валя, она замечательная, замечательная». Всегда корил, винил в собственном несовершенстве только себя, страшно злился на себя, не мог договориться с собой. Но ничего не скрывал в душе, в сердце в отношении других, коллег. Вот так стремился к идеалу.

Нашел наконец свой театр, 50 лет прослужил в «Современнике», где все его так любили. Ну, прежде всего за талант, граничащий с гениальностью, но и за натуру его при всех колкостях, шероховатостях характера. Да, для тех, кто понимает.

Он никогда не был трагическим персонажем, хотя жизнь его била беспощадно. Понимал, чувствовал, что театр, искусство вообще — дело веселое, при всех мучительных претензиях к самому себе. На вечере памяти Гафта его очень близкий человек, актриса Марина Неелова, вспоминала: «У нас был спектакль про войну. И вот Волчек затягивается папироской и спрашивает Валентина Иосифовича, который сидит на авансцене к нам спиной: «Ну как вы пережили эвакукацию?» Ошиблась, оговорилась, а была при этом дико смешлива. И закрыла лицо руками от несдержанного хохота, как и все за столом — я, Валентин Никулин… А Гафт сидит, даже не моргнув, не улыбнувшись. И вот когда мы все отсмеялись, он говорит: «Когда я был в эвакукации…» Нас всех унесли со сцены». Ну да, театр — это весело, несмотря ни на что, так и Станиславский говорил, и Табаков…

Гафт умел надевать сотни масок. Чем отличается большой, замечательный артист от среднего? У среднего два штампа, максимум три, а у большого — и не сосчитаешь. Вот Гафт — большой артист и везде разный. Он каждый раз добавлял крошечку, нюансы к своему сценическому или кинообразу и менялся абсолютно. Я люблю того Гафта в фильме «Дневной поезд», где он с Маргаритой Тереховой, и как же идет ему эта дубленка, какой он красивый вообще! Или тот бравый полковник в «О бедном гусаре замолвите слово», мундир как влитой. А когда он в самом конце вспоминает свою прошедшую жизнь: «Служил честно, пулям не кланялся. Но и перед начальством не сгибался. Участвовал во всех войнах, погиб в Крымскую кампанию», — веришь ему абсолютно, начистоту. Или когда он Сидорин, ветеринар в «Гараже», обращается к временно сошедшей с ума жене Гуськова: «Разумная моя, у меня, кроме тебя, никого не было, нет и не будет. Я люблю только тебя одну», и как он смотрит на нее, поверишь, вылечишься сразу и больше не будешь спрашивать ни о чем вообще.

Он знал большую любовь, любил красивых женщин, очень красивых. Одна из них была моделью, другая такая нежная, как персик, узбекская певица, к которой он в последний момент не пришел в загс, испугался. Потом у него оказался бразильский сын, очень красивый, вылитый Гафт в молодости, которого он признал. Самая большая его трагедия — смерть дочери в 29 лет. Он во всем всегда винил только себя одного. Но вот что такое артист: даже в самые страшные моменты жизни он запоминает те свои эмоции, и они уходят ему в карму, в копилку для следующих ролей. Нам этого не понять.

А то счастье, которого он достиг на склоне лет, в последнюю четверть века своей блистательной жизни, — Ольга Остроумова собственной персоной. Такая же красивая, как там и тогда в своей звездой роли в «…А зори здесь тихие». И такая умная. Она и сейчас вспоминает о нем, всегда улыбаясь, даже смеясь. Это смех любви, конечно. Они играли в эти любовные игры, она подлаживалась к гению, где-то уступала, да, но все держала в своих крепких руках. Их любовная лодка, конечно, не разбилась о быт, потому что быт Ольга Михайловна Остроумова взяла на себя. Но в этой святой игре главные роли были, конечно, он — мужчина и она — женщина. И в той игре была одна сплошная неповторимая любовь — и к ней, Ольге, и к ее детям, и к внукам. Такого Гафта никто еще не видел.

И вот потом за все его страдания и за то счастье творчества боженька будто сказал ему: «Ну хватит, эпиграммы уже в прошлом», и стал нашептывать ему оттуда, сверху, великолепные, блистательные стихи. О самом важном, ничего не упустив. И не было, не стало уже той колкости въедливого человека, а одна сплошная любовь к миру, к людям. Он готов был читать эти стихи всем и каждому, они просто лились из него. Помню, пришел к нему домой в квартиру на Арбате, принес газету с интервью (мы разговаривали по телефону). И вот он сразу, без паузы стал читать мне свои стихи. Вот так час читал, а я слушал, затаив дыхание. В стихах этих вера (он принял православие незадолго до смерти), и понимание человеческой природы, и мудрость восприятия жизни. Он до капельки выразил себя и ушел…

Никуда не ушел. Только послушайте, как о нем вспоминают знавшие его люди. Будто бы он здесь и сейчас и опять неудержимо читает свои стихи. А разве его остановишь?