Журавлиный праздник.

КОНТ 3 дней назад 14

Повсюду сошли снега. Появились подснежники: вначале желтые, потом голубые. Молодой тал порозовел, позеленел. Еще день, другой - и вылупятся на свет вербные цыплята. А там, глядишь, проснется береза, вденет сережки, крутым белым плечом поведет, прихорашиваясь.

А в небе свои затеи: облака вольно гуляют, белые, чистые; туча краем неба проползет; гром первый издали рыкнет - так, для баловства и острастки, мол, жив еще - ждите, вот наберусь жирка заревого, прикачу на ломовых…

Каждый день - праздник, откровение природы.

Старая сухожильная ива у реки вздрагивает от напряжения. Приложи ухо: услышишь внутри ее гул - трудно, медленно пробивается сок к ее ветвям.

Старые люди прозвали ее Журавушкой. Но в обиходе нашем чаще - Журавлиха. Вообще-то у нас полсела Журавлевых, и деревня наша — Журавлевка.

* * *

Этот рассказ озвучен мной в видео, текст ниже:

Ссылка на видео: https://youtu.be/raPaqi6hfF0

Здесь можно слушать без тормозов и замедления:

https://boosty.to/webrasskaz - Веб Рассказ на Boosty

* * *

А с этой ивой связана легенда…

Когда-то, давным-давно, один из деревенских охотников в спасов день выбил на перелете из стаи журавля. Стая покружилась-покружилась, покликала своего товарища и улетела. Осталась одна птица. Летает день, ночь летает… плачет, стоном стонет, криком убивается. Пытался было подстрелить ее охотник, но каждый раз осечка выходила. Потом рассказывали знающие люди, что, дескать, дома-то разобрал охотник заряд, а порох уже и не порох - махра одна: бери да крути себе цигарку.

На третий день птица эта поднялась в небо, высоко-высоко, сложила крылья и - камнем вниз.

С тех пор не стало удачи охотнику, жизнь его колесом пошла, а сам он зачернел лицом, чиряками зачервивился. Вскоре, однако, убрался он из нашего села на другое место жить.

А через год на том месте, где птица убилась, выросла вербочка, прутик голубенький. Кто говорит - сам по себе, другие - охотник перед отъездом посадил.

Все это я припоминаю перед сном.

За ночь так убегаешься, такого дива надивишься - все мало. Летом хорошо! Можно попроситься в ночное коней пасти или двинуть с ребятами на рыбалку. Да мало ли что! Спать летом некогда. Весной день тоже длинный. Длиннее комариного носика и короче косы девичьей - так говорит мама.

Завтра мне надо пораньше встать - есть у меня одна заветная думка…

Но утром, ни свет ни заря, кто-то громко стучит в наши ворота.

- Эй! Засони, вставайте!

Мама выскакивает из коровника во двор в калошах, в телогрейке.

- Кто там? Что случилось?

- Ха! Случилось… Журавли летят.

- Ну-у!

Тут же распахивается дверь настежь, и я слышу ее голос:

- Ребятки, вставайте скореича. Журавли летят!

Нас ветром сдувает с постели. Ведь ждал, мечтал первым встретить! Ан, опять счастливым весь год быть деду Егору.

Мы бежим к реке, а дед Егор спешит дальше, стучит кленовым своим посошком в другие ворота.

Вот и река! Над ее утренним светом, негой ее… летят журавли.

- Курлы, курлы… - доносится сверху.

- Куды, куды? - спрашивает другой клин, поворачивая от реки в сторону тайги.

- Это не наши, - говорит кто-то из взрослых.

Народу уже на взгоре много. Бабы одним кружком: смеются чему-то, семечки лузгают; мужики тоже своим миром: дымят своими самокрутками, степенно переговариваются.

- Вона! Наши! Летят! - вырывается вдруг затаенное, радостное.

Из-за реки, заревой ее каемочкой, где она круто уходит в синь неба, появляется клин журавлей, словно вышитая крестиком строчка: черным - по синему.

- Они! - выдыхает с облегчением толпа.

Через минуту уже хорошо видать их. В строгом красивом строю много птиц. Летят они правым берегом, низко над водой. Летят тяжело - устали.

Я начинаю считать: один, два, три… Дед Егор (он уже здесь) цыкает на меня:

- Перестань! Арихметик какой! - Но тут же миролюбиво поясняет: - Птица, зверь завсегда сглазу человеческого боится. А ты считать! Репа, чой ли, тебе?

Хитрый! Сам, небось, считает. Вот один палец загнул - десять, значит, второй, третий… А я бы мигом, бегом сосчитал.

Улыбается дед Егор. Видно, все журавли до дому добрались. Это хорошо.

Солнце как раз из-за кремля тайги выкатилось, озолотило реку, и журавли в тонкой дымке тумана стали розовыми.

- Ангелы! - восхитился дед Егор.

Стая, казалось, пролетала мимо. Но вот вожак, большой, что лодка с веслами, находит известную ему одному знакомую воздушную тропинку и берет курс на деревню.

Все примолкли, затаили дыхание. И журавли, увидев нас, узнали, наверное. Закричали разом, сбили строй.

- Ура! - полетели шапки, кепки в небо.

- Ура! Ура!

- Милые, - не то засмеялся, не то всхлипнул дед Егор.

Дядя Афоня в неизменной своей военной гимнастерке поднял на руки лопоухого сынишку:

- Вишь, Димка, журавли. Вишь, нет?

Димка крутит одуванчиковой головой, лепечет:

- Зулавли, зулавки.

Стая выравняла строй, подравнялась будто.

Дядя Афоня шутит:

- Оркестра, жалко, нет, а то бы…

- А ты бы гармонию прихватил, - откликается моя мама.

- Не догадался! - наивно басит он в ответ.

- Настюха? - дед Егор бочком подвигается к нам. - А с тебя, ясноглазая, маненько причитается.

- Об чем разговор! — смеется мама. - Приходите ужо с Афанасием, угощу: вчерась бычка печного подоила.

Небо безоблачное, высокое полнится до краев журавлиным звоном. Клин за клином створом реки на север летят журавли. А наши, наверное, уже на своих родных местах, на журавиннике, болотистой клюквенной мари.

- Теперь недолго осталось ждать, - тихо роняет кто-то из женщин.

- Да-а, - подхватывает на лету желанную эту искорку Груша Воронина, высокая, статная молодуха. - Мой Захар уже отписал, - она прижимает руки к груди, точно письмо это при ней, - Берлин, мол, возьмем и зараз на крыльях прилечу. - Груша смеется, голос ее звонок, счастлив.

- Васька, мово тут нет? - Сгорбленная до земли бабка Марея, маленькая, сухонькая, с клюкой в руке, в черном плюшевом жакете, простоволосая, останавливается на полпути к нам. Глаза у нее удивительно чистые, васильки небесные, но… Нас словно сиверком прихватило. Однако, и вправду, с реки захолодало. Народ начинает потихоньку расходиться.

А бабка Марея уже где-то за зимним взвозом зовет громко:

- Ленька, Сенька, найду - худо будет!

…Шесть сыновей было у бабки Мареи. Шесть парней на деревне. Выйдут гуртом на работу ли, на танцульки… любо глянуть: один к одному! Как горошины в стручке. Крепки, светловолосы, улыбчивы…

В общем-то, война по каждой семье гребешком прошла… но вот так, сразу чтоб начисто, в один год - шестерых и отца… Такое горе - яму не придумаешь.

Понятно: с этого и лишилась бабка Марея ума - ходит теперь по деревне, ищет своих…

…Мы, пацанва, еще долго стоим, слушаем небо, следим за лётом. Наше молчание, думы наши внезапно прерывает голос Светки Терехиной:

- А я летчиком буду.

- Ты-ы?! - наш коновод Гришка Верзилин аж подпрыгнул.

- А что я, лысая?

Глаза у Светки зеленые, чуть с косиночкой, кошачьи. Вытянулась вся, кулачки сжала. Быть драчке! Но с ней лучше не связываться: она такая - вся в мать. Та любому мужику укорот даст.

- Ладно, - остывает вмиг Гришка. - Небо большое, всем места хватит.

…А в деревне уже закурились бани; на солнце и ветер выносятся тулупы, шубейки, медвежьи полога; на тележках под веселый гик ребятишек вывозится в овраг старье, барахло разное… Воздух пахнет сухим осиновым дымком, жареными семечками.

День молод, высок, чист, со взором летним, с ясным солнышком на груди.

А в полдень, когда притихнет людская суета, когда будут сделаны все дела и настанет время садиться к сладкому праздничному кушанию и вареву, где-то с краю деревни заворожится тальяна, вызолотится чистым голосом частушка:

Эх, теща моя,

Теща вежливая!

По реке на петухе

Теща езживала…

И пойдет теперь от дома к дому праздник.

Вон! На высокое узорчатое крылечко выпорхнула Любка Журавлева, доярка. Выпорхнула и пошла частить модными сапожками: на каждой ступенечке свой выпляс, свой каламбур.

Крыльцо у них не простое, с секретом, одно слово - музыкальный инструмент. Семь ступенек… и у каждой свой стукаток-говорок. Столешница вытесана из единой цельной лиственницы, а ступеньки из разного дерева.

Это князево крыльцо срубил и изукрасил сам Прохор Иванович, отец Любки.

Тоже целая история.

Как пришел он с войны утром ранним, не входя в избу, решил волнение свое на крыльце перекурить. Как же - целых три года дома не был!

Сидит, дым в небо пускает, в окна посматривает. А крыльцо под ним ходуном ходит, скрипит. Сидел, сидел он, потом встал и тут же с ходу раскатал крыльцо.

Жена-то услышала безобразие во дворе, глянула в окно. Ба! Мужик ейный колуном работает. Живой! Как есть с руками и с ногами… Ну, в чем была выскочила к нему…

Так целый месяц и жили без крыльца - всё Прохор Иванович искал подходящего материала. Искал по разным местам и далям. Глядишь, и привезет какую доску ли, дерево… Выстружит, высушит, выстучит - слушает так ли оно, дерево, поет.

Когда, наконец, сладил крыльцо - позвал гостей. По русскому обычаю, конечно, обмыли новину, а потом хозяин вышел на крыльцо, велел дяде Афоне плясовую играть.

Вначале все пристукивал каблуком на месте: то ли стеснялся, то ли форс показывал - внимания к своей персоне просил, то ли еще что… Да вдруг-не вдруг такое пошел выхлестывать, такие кренделя выкамаривать… что даже дед Егор, в молодости тоже способный на ноги, прошедший в германскую войну и Хорватию, и Венгрию, научившийся там разным заморским выкрутасам, и тот удивился.

Полчаса без передыха пластался в пляске Прохор Иванович. Словно не о двух - о четырех ногах был. Когда же выдохся весь - упал на крыльцо, признался:

- Всю войну снилось вот так сплясать, перед женой, детьми, миром деревенским.

Говорить Прохор Иванович тоже умеет - и золотых зубов ему не надо.

- Всё хорошо, - говорит, - а сапоги придется демобилизовать. Пол-Европы отшлепали - хоть бы где скрипнули, а тут разъехались, что масло по сковороде. Хотя, - улыбнулся хитро, - у цыгана и дохлая лошадь весело смотрит. Стачаю-ка из них Любке венгерки: как-никак голенища чистого хрома.

…Любка в отца. Эк, птицей летает! Каблучками что-то выговаривает да выговаривает.

Но нет! Не бывать тому, чтобы Степанида Терёхина, её соседка, мать Светки, только улыбкой утерлась. Не утерпела - вышла супротив из своего терема, уперла руки в тяжелые бока, стоит - смотрит: примеривается ли, приценивается ли… Почем фунт лиха?

А Любка хороша! Ничего не скажешь.

Качнула Степанида бедрами, вздрогнула грудью и пошла встречь Любке поперек улицы. Ветер в юбке! Вот уж сойдутся на крыльце!

Но… это только присказка - сказка впереди.

- Ладно, - решаю я, - успею ещё насмотреться на солнечную круговерть праздника. А сейчас слетать, что ли, с ребятами к Журавлихе, старой иве. Обрядим её ленточками, игрушками новогодними, позвонец-колокольчик повесим. У неё, может, тоже нынче праздник? Кто знает…

1982

Советская проза.